Я бродил по темным улицам своего района, обогнул пару высоток. Заглянул в гараж – и опять не решился вывести машину. Вернулся во двор, посидел в гордом одиночестве на качелях, покурил. Район вымер, половина восьмого вечера, «Рэмбо» в разгаре, и «вся безумная больница у экранов собралась…» Именно в такие моменты нужно брать города и проводить переделы собственности! На улице стемнело. Я хотел спуститься к реке, но далеко не ушел. В темноте на этой дороге можно было переломать все ноги. Я вернулся домой, где как раз начиналась программа «Время» и семья собралась за столом. Мама цвела – взяли на работу. Ездить каждый день за 180 рублей. Светка сидела мрачнее тучи, потом призналась: многие одноклассники ее вообще не узнали. Девчонки – дылды, пацаны – кретины. Поговорить по-человечески не с кем. Впору плакат поднимать: «Хочу в Уфу!» Ворчал отец:
– Не понимаю, местная молодежь часами торчит на хоккейной коробке без всякой пользы для общества. Это что – какая-то банда? Надеюсь, у тебя хватит ума не связываться с этими шайками-лейками?
Я уверил отца, что ума у меня даже больше, чем хотелось. Мама раскладывала по тарелкам картошку, жареный минтай. Отец в последнее время сильно сдал. Набрал вес, с трудом передвигался, становился раздраженным, ворчливым. Вот и сегодня: увидел на экране Горбачева, стал требовать, чтобы немедленно переключили – не может он видеть эту предательскую физиономию! По его глубокому убеждению, страна катилась в пропасть и заслуга в этом лично Михаила Сергеевича. Стоит только глянуть на него – ведь «Дьявол шельму метит»! Папа становился каким-то подозрительно религиозным, что было в корне абсурдно. При этом верил не в Бога, а в дьявола. И был убежден, что если этого типа в Кремле не остановят, то через пару лет Союз просто развалится. Это он явно перегибал, разве ТАКОЕ может развалиться? Лично я не видел в Горбачеве ничего ужасного. Как расшифровывалось слово ГОРБАЧЕВ? «Гораздо образованнее, решительнее Брежнева, Андропова, Черненко – если выживет». А умирать этот бодрый мужичонка, в отличие от предшественников, явно не собирался. Но папе виднее, я с ним не спорил. В стране и впрямь происходило что-то непонятное. Перестройка, ускорение, гласность – из всего перечисленного удавалось только последнее. Все поносили всех. В магазинах лучше не стало. Пропало последнее. Отец читал газеты, и его редкие волосы вставали дыбом. «Как можно такое писать? – потрясенно бормотал он. – Откуда взялось столько предателей? За что мы лили кровь все эти семьдесят два года?» Крови, впрочем, стало меньше – два месяца назад из Афганистана вышел последний советский солдат. И что-то подсказывало, что войну мы не выиграли. «Нас же поработят, – сокрушался отец. – Сделают сырьевым придатком».
Вышли законы об индивидуальной трудовой деятельности, о кооперации. На предприятиях вводился хозрасчет – по крайней мере на бумаге. Частная собственность, судя по всему, уже не являлась врагом номер один. Кооперативы шили «бананы», варили джинсы в отбеливателе. Открывались торговые точки с «частным капиталом». Уже не возбранялось левачить на машине – надо только оформиться и платить налог. Под коварным «трудовым соглашением» поднимал голову главный враг социализма – эксплуатация человека человеком. В принципе, события были эпохальные – как ни крути. Мы являлись свидетелями невиданного перелома. И кто-то все же начал перестройку с «себя», как призывали со всех трибун…
– «Конверсия», надо же, придумали новое слово, – ворчал отец. – Для чего? Кому это надо? Вместо ракет будем делать чайники со свистком, ведра и тазики? Это же натуральное вредительство! Какие умы трудились, какие средства вкладывались! И теперь все это уничтожить в угоду Америке? Сдаться – мол, берите нас тепленькими? Это же предательство, за это судить надо! Помяните мое слово, это нам аукнется!
Я подшучивал, разряжая обстановку: не волнуйся, дескать, батя, в нашей стране даже конверсия через заднее место пойдет. Как ни бейся с этими ведрами и чайниками, а на выходе все равно автомат Калашникова получится. Родитель стал уж больно ворчливым. Просил купить ему газеты, сидел, зарывшись в них, выискивал что-то для себя утешительное, но только расстраивался и глотал таблетки. На улицу практически не выходил. Несколько раз заглядывала участковый врач, измеряла давление, о чем-то шепталась с родителями за закрытыми дверьми. Музыка, которую я слушал, отцу тоже не нравилась. Стоило сделать громче, как он ворчал: да что за музыку слушает молодежь! Сплошное бум-бум, ни уму, ни сердцу. Что такое «ДДТ» – что за название такое? О чем поют? «Злободневные» тексты он может и в газете почитать. А «Наутилус Помпилиус» – это же моллюск! Сколько водки выпили, пока придумали название! А «Крематорий»? Просто слов нет! Крематорий – это печь, где сжигают человеческие трупы! То ли дело раньше было: «Лейся, песня», «Веселые ребята», «Красные маки». Вели себя прилично, стриглись аккуратно, пели тихо и задушевно. Насчет «Красных маков» я бы поспорил, но благоразумно помалкивал.