– Ладно, вылазь! – снисходительно разрешил Мамай. – Освежились, суки?
До предела униженные, посиневшие от холода, пацаны выбирались на берег, трясясь, бросались к своей одежде.
– Отставить! – грозно прорычал Уйгур. – А ну, положь, кому сказано! Форма номер ноль, к перешейку бегом марш!
Это была последняя капля унижения. Голых пацанов гнали их же собственными монтажками вдоль береговой полосы, награждали ударами, если тормозили. Они ранили пятки об острые камни, подворачивали лодыжки. Жалкое воинство загнали на перешеек, а дальше уж они сами.
– Эй, чуханы, вы всё поняли?! – орал Уйгур, обращаясь к публике на дальнем берегу. – Забирайте своих чморил, нам они не нужны! Еще раз кто-нибудь придет, вернем в гробу!
Это была всего лишь гипербола, но пацанам нравилось. Начинались ритуальные танцы с потрясанием копий, выкриком речевок и хороводом округ костра, топливом для которого служила одежда незадачливых лазутчиков…
Не удивлюсь, если весть о случившемся разнеслась по всему городу. Шамиля опустили ниже плинтуса, да и ценных бойцов он потерял. Второй раз за короткое время «крутогоровские» праздновали победу. Я же отдалялся от всего этого. Гульнур щелкала свои предметы как семечки. У девушки имелся дар к точным наукам. Восьмого мая, когда у нее закончились занятия, мы сели в машину и поехали прочь из города – в северном направлении через Кировский район, – подальше от деканов и экзаменов, от пацанов с их крутыми разборками. Выбрали место, где не было ничего живого, – съехали с шоссе на проселочную дорогу, забрались на утес над Волгой. Машина рычала, буксовала, но не подвела. Это было чудесное живописное место. Гульнур напевала: «Есть на Волге утес…» Великая река текла под ногами, разлившаяся по всю ширь, через луга и перелески. От вида с высоты захватывало дух. Я разложил покрывало, мы сидели, обнявшись, на краю обрыва, наслаждались уединением, о чем-то говорили. День выдался теплый, на небе ни облачка. Легкий ветерок ерошил волосы. Потом пересели в машину, я откинул сиденья, получилось нечто среднее между постелью и полосой препятствий. Трудности не смущали, мы занимались любовью, несмотря на неровности под телами, хихикали, когда что-то шло не так. Лежали, глядя в потолок, до которого можно было дотянуться, даже не разгибая руку, приводили в порядок мысли и дыхание. Повернулись друг к другу, обнялись, и все началось заново – прерывистый смех, участившееся дыхание…
Несколько часов мы провели на природе. Двинулись обратно по каменистой горке. Гульнур размечталась: вот бы ей тоже научиться водить автомобиль. На брата где сядешь, там и слезешь, а ходить на занятия в ДОСААФ – просто некогда. Я съехал с дороги, вывел машину на травянистый луг. Гульнур уставилась на меня круглыми глазами – я серьезно?
– Учись, – сказал я. – Садись на мое место и поезжай. Перевернуться здесь трудно.
Луг был ровный, как футбольное поле, зеленела травка. Гульнур была хорошей ученицей, внимательно слушала, запоминала. Медленно тронулась, поехала, разгоняясь, неумело, но все же справлялась с передачами.
– Потише, потише, – поучал я, – куда ты гонишь? Осторожно, мина! – Я ахнул, в последний миг разглядев под колесами оттаявшую коровью лепешку. Гульнур стремительно ударила по тормозу, зажмурилась, словно должно было рвануть. Осторожно открыла глаз. Я засмеялся.
– Ну все, хватит, выходи из машины. В следующий раз будем держаться подальше от минных полей.
Я отвез девушку к дому, расцеловал, взял с нее честное комсомольское, что завтра снова встретимся.
Назавтра было 9 мая, 44-я годовщина Великой победы. Некогда всесильное государство изрядно обтрепалось, денег на военный парад толком не собрали. По площади Куйбышева шли курсанты, проехали несколько «уазиков», окрашенных в защитные цвета, протащили пару ракет (явно списанных). Люди отмечали праздник в своем кругу. По ящику гоняли старые военные фильмы. Гульнур освободилась в половине четвертого, я терпеливо ждал в машине, проверяя на прочность нервы местных пацанов. Они периодически возникали то сзади, то спереди, их так и подмывало нарушить полученные указания. Мне даже жалко их стало – такие танталовы муки. Гульнур прыгнула в машину – нарядная, вся такая светлая, теплая, чмокнула в щеку.