Солнце уже коснулось лучами синеющих вдали приволжских лесов. Золотым светом зажглась одна сторона скирды, высившейся у тока.
Нэфисэ бросила нетерпеливый взгляд в ту сторону, где должно было лежать намолоченное зерно, но, ничего не разглядев, послала Сумбюль к весам.
— Поди, моя умница, узнай, сколько намолотили, — крикнула она девочке.
Сумбюль помчалась вприпрыжку и вскоре же появилась из-за молотилки.
— Двести шестьдесят!
— Не ошиблись ли?..
— Нет, Хайдар-абы сам сказал. Он все записывает.
На один миг вдали мелькнуло улыбающееся лицо Хайдара. Он, подняв руку, показал ей что-то на пальцах и начал засыпать вторую кучу зерна.
«Уже сейчас приближается к девяноста пудам с гектара», — посчитала Нэфисэ. Она кинула взгляд направо и едва не закричала от радости: из девяти огромных копен четыре еще были нетронуты.
Нэфисэ начало казаться, что молотилка работает слишком медленно.
— Гюля-ай, давай быстрее! — крикнула она весело Гюльсум, стоявшей у трактора и вытиравшей пот с лица.
Гюльсум кивнула головой и подкрутила что-то в тракторе. Машина завертелась быстрее. Теперь она уже не гудела, а яростно выла. Блестящие зубцы барабана в бешеном вращении захватывали снопы и с ненасытностью хищника вгрызались в колосья. Снопы, как птицы, летали в руках девушек. Глаз не мог уследить за движением грабель Карлыгач. Мальчики, возившие солому, неслись вскачь, перегоняя собственные тени.
Карлыгач со смехом сбросила с себя фуфайку. Вслед за ней посбрасывали телогрейки, шали, варежки и другие девушки. Пыль над током стала еще гуще.
Сквозь большие очки, закрывавшие почти все лицо, Нэфисэ видела, как один за другим, словно курицы с насеста, слетали с копен снопы, золотым потоком лилась пшеница, мелькали зубья грабель и вил. Она забыла, что не смыкала глаз более суток. Ей казалось, что силы в ней все прибывают и прибывают. Чувство власти над этим воющим зубастым зверем, чувство жаркого ритма труда, в котором, словно подчиняясь необычной музыке, двигалось ее собственное тело, доставляло ей огромное наслаждение.
7
Хайдар совершенно забыл о боли в ноге, о том, что врач запретил ему выходить из дому. Ворот его гимнастерки был расстегнут, в кудрявых волосах застряла мякина, на потном лице, черном от пыли, сверкали только зубы и белки глаз. Он почти бегом переносил провеянное зерно на весы. Хайдар ощущал себя в каком-то волшебном круговороте, где все радостно и прекрасно, даже облако пыли, вздымавшееся вокруг Нэфисэ.
— Какая ловкая! Какая умелая! — шептал он, глядя, как Нэфисэ, чуть наклонившись вперед, плавно, будто играя на каком-то большом инструменте, подает в барабан снопы. И ему хотелось немедленно подбежать к Нэфисэ и расцеловать ее в пыльные щеки.
Это была безудержная, страстная работа. Девушки работали, будто играючи, будто они и не были изнурены тяжелым трудом, бессонными ночами.
Многие из них были молоды, наверное, никогда не любили. Но юная, стыдливая любовь, казалось, витает над ними, слышна в их скромной девичьей песне. Увы, любовь не ждет их ни за кружевной занавеской, ни за светлым пологом невесты! Их любовь еще ходит по далеким и опасным дорогам войны. Но она вернется к ним, обязательно вернется, как после темной ночи пришла вот эта нежная утренняя заря.
И Хайдару очень захотелось сказать своим друзьям-комсомолкам ласковое, хорошее слово.
— Замечательно работаете, девушки! Замечательно! — крикнул он, сверкнув издали белыми зубами.
Вес обмолоченной пшеницы уже давно перевалил за ту цифру, которую назвал Сайфи. Когда начала расти третья куча зерна, Хайдар подошел к столбу, на котором висел длинный лист бумаги, быстро подсчитал цифры и кинулся к молотилке.
— Поздравляю! Триста восемьдесят! — крикнул он Нэфисэ.
За стеклами очков радостно сверкнули большие глаза:
— Правда?
— Ура! — запрыгала Сумбюль. — Мы даже перевыполнили! Правда, Нэфисэ-апа? Перевыполнили?
Нэфисэ, улыбаясь, закивала головой. Теперь уж никто не сможет отнять у них победу. Теперь ее совесть перед родиной чиста. Она с честью выполнила то, что обещала, и смело может сказать: «Нет, не забыла я братьев-бойцов, не забыла!»
Ей хотелось бы увидеть своими глазами, как взращенная в их колхозе пшеница белым пышным караваем дойдет до переднего края, дойдет до самого города Ленина, стойко переносящего муки голодной блокады...
Пять тысяч пудов пшеницы! Мощный паровоз, тревожно гудя, день и ночь без остановок будет мчать через поля и леса вагоны, груженные их пшеницей. Мягкий белый хлеб, выпеченный из этой муки, разрежут на тонкие ломтики и, как самое драгоценное лекарство, понесут по домам, по заводским цехам, по палатам больниц. Перед глазами Нэфисэ встали исхудалые голодные дети, старухи, изнуренные работницы... Фашисты хотят победить их голодом! Нет, не удастся! Нет, не позволим!