Вихрастый подросток, взобравшись на лошадь, поскакал обратно в город. Василиса собрала свою гвардию. Стали совещаться.
— Бабоньки, — сказала она, — оборонимся от супостатов. Не допустим. Может, их в овинах до прихода мужиков запереть можно?
— Боязно, — отвечали партизанки. — Не подпустят они. Поди, сторожей выставили.
— Пойдем взглянем, бабоньки. Может, спят они, ихние сторожа, — уговаривала старостиха.
Человек тридцать партизанок согласились идти на разведку.
Тихо, крадучись, они поползли к овинам. В нависшем над полями белесом тумане они почти сливались со снегом.
У дверей ближайшего овина смутно виднелись две фигуры французских часовых.
— Ратуйте, бабоньки! — шепнула Василиса. — Бейте их так, чтобы ни один не крикнул.
Разведчицы подползли вплотную. Часовые не шевелились.
Измученные длинным переходом, они спали сидя, уткнув головы в меховые воротники.
Двери в овин были полуоткрыты. У входа стояло прислоненное к стене толстенное бревно.
Василиса прикрыла двери и с помощью двух старух приперла их бревном.
Остальные защитницы отечества кинулись на часовых. Один из них хотел привстать, но топор ударил его по голове. Он грузно рухнул на снег. Коса прикончила жизнь другого часового.
— Тише, — шептала старостиха. — Того гляди, проснутся, окаянные…
Но в овине стояла тишина. Французы спали, не чуя нагрянувшей на них беды.
Оставив трех девок караулить запертых, Василисина гвардия двинулась ко второму овину. Но тут их постигла неудача.
Горнист Журден, которого от обилия съеденной пищи тошнило, проснулся. Решив выбраться на свежий воздух, он в потемках попал в объятия сычевской партизанки.
Думая, что кто-то хочет отнять его дорожное сокровище, Журден ударил бабу кастрюлей и вырвался. На него набросились еще три дюжих сычевки, но бравый горнист успел уже выхватить пистолет и выстрелить. Этот выстрел разбудил спящих.
С криками: «Казак! Казак!» французы выскочили из овина и бросились врассыпную бежать в ночной тьме по дороге.
Запертые в другом овине супостаты от переполоха тоже проснулись, но выйти не могли. Они попробовали разобрать крышу, но первый высунувшийся наружу, увидав перед своим носом вилы и горящую головню, в ужасе свалился обратно.
Французы отчаянно завопили, что они сдаются, но бабы, по незнанию французского языка, поняли их крик совершенно иначе. Сидевшая на крыше с горящей головней жена кузнеца Агафья в испуге закричала старостихе:
— Матушка Василиса, орут они: уйдем, дескать. Может, запалить крышу? Чего доброго, и в самом деле вырвутся.
Девки, державшие подпиравшее двери бревно, заволновались. Старостиха успокаивала:
— Бабоньки, погодите маленько. Может, пощады спросят.
Боясь, что их сожгут, осажденные высунули в знак капитуляции на шесте белую тряпицу.
Но партизанки решили их не выпускать. Став вокруг овина строгим караулом, они дежурили до утра.
На рассвете прискакал бурмистр и с ним человек двести сычевских мужиков с ружьями и рогатинами.
Узнав, в чем дело, бурмистр приказал отпереть овин.
Французов по очереди выпустили и обезоружили.
А в полдень Василисина гвардия уже вела пленных в город. Там их допросили. Весть о том, как французы отбились от казаков, а бабы их в плен взяли, широко разнеслась по всей Смоленской губернии.
Слава о храброй старостихе пошла гулять по народу.
Появились даже смешные картинки с изображением воинственной Василисы. Она была нарисована сидящей на коне с острой косой в руке. Пленные супостаты умоляюще протягивали к ней руки. Под картинкой была подпись в стихах. Старостиха, обращаясь к французам, говорила:
СОЛДАТСКАЯ СЛАВА
Капитан Козерогов приехал в батарейную роту в большом расстройстве.
— Фельдфебеля Громыку ко мне, — приказал он.
Дежурный козырнул и исчез. Через мгновение фельдфебель, вытянувшись во фронт, уже стоял перед ротным начальством.
Капитан Козерогов любил смущать солдат неожиданными вопросами.
Он подошел к Громыке, заглянул в глаза — младший чин стоял навытяжку, не шевелясь.
Капитан усмехнулся. Щелкнул его ногтем по мундирной пуговице.
— А ну, брат, не знаешь ли, скоро война с турками будет?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — прогудел фельдфебель и просиял.