Он поднял свой большой, прямой палаш, и тот выглядел неказистым против тонкого, полированного клинка, двинувшегося навстречу. Клинки соприкоснулись. Шарп задавался вопросом, чувствуется ли дрожь в руке другого человека, но нет, клинки застыли неподвижно, в то время как Мендора вытянул собственную шпагу, подвел ее снизу под скрещенные клинки, затем резко поднял вверх, разъединив оружие противников, и поединок начался.
Ни один из них не двигался.
Они изучали друг друга, выжидая. Шарпу хотелось закричать, потому что он кричал на поле боя, чтобы напугать врагов, но он чувствовал себя скованным формальными правилами дуэли. Он дрался на дуэли с аристократом и понимал, что должен вести себя так, как этого от него ждут. Это не походило на сражение. Слишком хладнокровно, слишком организованно, и было трудно представить, что в этот теплый вечер человек должен упасть и умереть, заливая своей кровью гравий.
Шпага маркиза медленно опустилась, двинулась вперед, коснулась клинка Шарпа, затем сверкнула в быстром точном движении, и Шарп сделал два шага назад.
Маркиз все еще изучал его. Пока что он просто испытывал Шарпа на скорость. После этого он испытает его мастерство.
Шарп пытался стряхнуть с себя какое-то странное безразличие. Казалось невозможным, что это — реальность, что смерть ждет впереди. Он видел, что маркиз снова шагнул вперед, в его тяжелом шаге не было и намека на скорость, которую Шарп уже видел, и Шарп тоже шагнул и ударил тяжелым палашом, и маркиз отступил.
Солдаты свистели. Они хотели крови, они хотели яростной рубки и чтобы их чемпион стоял над изрубленным трупом противника.
Маркиз попытался оправдать их ожидания. Он ринулся вперед с удивительной скоростью, его лезвие сверкнуло мимо гарды Шарпа, изогнулось под его тяжелым палашом, чтобы уколоть Шарпа в правый бок.
Шарп парировал отчаянно, понимая, что превзойден в скорости, но удача, которой он не заслуживал, была на его стороне: он чувствовал, что кончик шпаги маркиза попал в отверстие для темляка в эфесе его палаша. Там, казалось, острие и застряло, и Шарп развернул палаш, давил им в сторону маркиза, надеясь сломать тонкое лезвие, но, извернувшись, маркиз высвободил клинок, и крики зрителей зазвучали громче. Отчаянное сопротивление Шарпа они ошибочно приняли за сильную атаку.
Солнце било в глаза Шарпа. Плавно, легко, маркиз развернул его.
Маркиз улыбался. Он проверил скорость и мастерство этого англичанина, и все, что ему теперь оставалось, это решить, как он убьет Шарпа.
Шарп, казалось, понимал это, потому что он внезапно напал, пытаясь ударить большого человека, используя всю свою собственную скорость, но его клинок так и не достиг цели. Он зазвенел, столкнувшись с более тонким лезвие, лязгнул, бросив блики солнечного света в глаза зрителей, и хотя маркиз поспешно отступил, ему не составило никакого труда уйти от нападения. Только на мгновение, когда Шарп подошел слишком близко и попробовал ударить тяжелым эфесом палаша в глаза маркиза, испанец отчаянно дернулся в сторону и потерял самообладание. Он сразу же вернул его, изящно отбив в сторону клинок Шарпа, и контратаковал, оттолкнувшись отставленной назад ногой.
Контратака была быстра как бросок ястреба, режущий удар прошел под гардой Шарпа, затем острие пошло вверх, и Шарп отмахнулся от клинка противника, его рука чудесным образом двинулась в правильном направлении, но он пожалел, что выбрал шпаги, потому что маркиз был исключительным фехтовальщиком, и Шарп нанес удар снова, и опять не попал, и он видел улыбку на лице маркиза, когда аристократ хладнокровно отразил его атаку.
Улыбка была ошибкой.
Будь прокляты аристократы, будь прокляты манеры, это была битва насмерть, и Шарп зарычал, проклиная противника, и он чувствовал, как гнев растет в нем, и гнев, как это всегда бывало в сражении, превращался в холодное всевидение. Казалось, будто время замедлилось, как будто он мог видеть в два раза яснее, и вдруг он понял, что, если он хочет выиграть эту схватку, он должен атаковать, потому что он всегда атаковал. Он учился драться в сточной канаве — и он должен загнать в канаву этого огромного, улыбающегося аристократа, который вообразил, что уже побил Шарпа.
Маркиз двинулся вперед, его лезвие старалось увести палаш Шарпа в сторону, чтобы потом скользнуть под гардой англичанина и прикончить его.
— Она называла тебя свиньей, испанец. — Шарп увидел вспышку удивления в глазах маркиза, услышал злобное шипение Мендоры. — Толстая свинья, ты запыхался, сын свиньи, свиные мозги.
Шарп засмеялся. Он опустил палаш. Он приглашал врага атаковать, понукал его.
Капитан Д’Алембор хмурился. Это едва ли можно было назвать приличными манерами, но он чувствовал нечто большее. Шарп был теперь хозяином здесь. Маркиз думал, что победил стрелка, но все, что он сделал, это заставил стрелка драться. Это больше не было похоже на поединок: это было похоже на драку, переходящую в резню.
Маркиз хотел убить. Он не понимал, почему англичанин не защищается. Он попытался не замечать оскорблений, но они задевали его честь.
— Иди же, свинья! Иди! — Шарп шагнул в сторону, уходя от бьющего в глаза солнца, и маркиз видел, что англичанин потерял равновесие, когда запнулся о большой камень на дорожке. Он видел тревогу на лице Шарпа, когда тот махал своим палашом, пытаясь устоять на ногах, и маркиз сделал широкий выпад правой ногой и закричал, торжествуя, и его шпага достала Шарпа.
Который знал, что его притворная потеря равновесия вызовет прямой удар, и который отбил шпагу в сторону с криком, слышным во всех уголках кладбища. Он двинул вверх левое колено, закричал снова, когда маркиз завизжал от боли, и шарахнул тяжелой гардой вперед так, чтобы сталь ударила в грудину испанца, отбросила его назад, и следующий удар — скользящий удар палаша выбил клинок из руки маркиза, и Шарп, чувствуя, как боевой гнев кипит в нем, развернул тяжелый палаш для смертельного удара.
Раздался выстрел.
Маркиз знал, что это его смерть в ярко сверкающей на солнце стали. Он никогда не сталкивался с такой силой как эта, дикой животной силой, которая обрушилась на него, и он покачал головой, задаваясь вопросом, почему тяжелый клинок не опускается. В течение нескольких секунд, чувствуя дрожь в ногах, он жил отчаянной надеждой, что англичанин собирается позволить ему поднять шпагу, выбитую из его руки, когда по кавалерийскому клинку ударила украшенная гарда более тонкой шпаги.
И тогда он увидел, как англичанин опустил свой палаш. Видел, как он отодвинулся, и внезапно услышал цокот копыт. Приветственные крики на ограде кладбища смолкли. Эхо пистолетного выстрела умерло в тишине.
Четыре всадника вынырнули из-под арки ворот. Они подъехали к месту, где дорожки пересекались в центре кладбища. Впереди был полковник Томас Лерой, неизменная сигара зажата в уголке рта. В руке он держал дымящийся пистолет. Позади него ехали двое военных полицейских и испанский офицер.
— Майор Шарп! — Голос Лероя был резок.
— Сэр?
— Вы выбрали странное место, чтобы тренироваться в фехтовании. — Лерой спрыгнул с лошади и бросил поводья Д’Алембору. Его изуродованное, обожженное лицо выразило отвращение при взгляде на маркиза. Лерой кивнул. — Идите за мной, Шарп.
Шарп колебался, но Лерой повторил приказ, еще более резким голосом, и Шарп с палашом в руке, пошел следом за своим полковником в северную часть кладбища между покосившимися могильными камнями. — Вы — чертов проклятый дурак, Шарп.
— Да, сэр.
— Господи еси на небеси! — Американец, казалось, не находил слов. Он вытащил изо рта сигару, выплюнул кусочек табачного листа на гравий и уставился на своего майора. — Я видел восьмилетних парнишек, у которых было больше здравого смысла! Какого дьявола вы здесь делали?