— Я не могу отпустить вас, майор Вонн, но вам не о чем беспокоиться, ведь так? Вас обменяют в Бургосе.
Шарп улыбнулся.
— Я надеюсь, что так, сэр.
— Он надеется! Да какие могут быть сомнения! Но, однако, вы должны дать мне честное слово, что не убежите до тех пор, а?
Шарп заколебался. Дав честное слово, он пообещает не предпринимать попыток к бегству. Ему оставят палаш, он будет свободно ехать с уланами без охраны, и к нему будут относиться с уважением, соответствующим его чину. Если он не даст слова, то он сможет попытаться убежать, но он знал, что его будут хорошо охранять. Он будет безоружен, его будут запирать на ночь, а если его негде будет запереть, его могут привязать к его охранникам.
Вериньи пожал плечами.
— Ну как?
— Я не могу дать вам честное слово, сэр.
Вериньи нахмурился. За столом стало тихо. Генерал пожал плечами.
— Вы — храбрый человек, майор, я не хочу плохо обращаться с вами.
— Я не могу принять этого, сэр.
— Но я хочу помочь, разве нет? Элен говорит, что вы обращались с ней как подобает благородному человеку, и я готов ответить вам тем же! Вас обменяют! Почему вы не позволяете мне сделать это?
Шарп встал. Весь стол наблюдал за ним. Он перешагнул через скамью. В мозгу у него звучали слова Хогана, требующего, чтобы он не попал в плен. Он проклинал себя. Вчера вечером он искал теплую постель, тогда как должен был найти ночлег под открытым небом, укрыться лесами и вечерними туманами.
Маркиза смотрела на него. Она покачала головой, словно хотела сказать, что он не должен делать то, что собирается. По крайней мере, думал Шарп, она держит свое слово. Пока французы не знают, что захватили Ричарда Шарпа.
Вериньи улыбнулся.
— Ну же, майор! Вас обменяют!
В ответ Шарп расстегивал пояс с палашом. Петли резко бренчали. Он наклонился и положил тяжелый палаш на стол. Побитые металлические ножны оцарапали дерево. Он посмотрел на генерала и объявил отказ.
— Я — ваш пленный, сэр. Никакого честного слова.
За стенами гостиницы горел город. Кричали женщины. Плакали дети. Уланы обыскивали дома, прежде чем поджечь их, а Ричарда Шарпа отвели под конвоем и заперли в конюшне. Он потерпел поражение.
Глава 15
В камере не было ничего — ни одеяла, ни койки, ни даже ведра. На полу — толстый слой грязи. При каждом вдохе Шарпу хотелось зажать нос — зловоние было густым, как пороховой дым. Окна не было. Он знал, что находится где-то в глубине скалы, на которой построен замок Бургоса.
Его провели сюда во внутренний двор, мимо стен, опаленных разрывами снарядов британских гаубиц, выпущенных во время прошлогодней осады, мимо закрытых, нагруженных сокровищами фургонов, которыми был забит двор, мимо лишенного крыши, сожженного здания, в цитадель с массивными стенами.
Его столкнули вниз по лестнице, провели сырым, холодным коридором в эту маленькую квадратную комнату с грязью на полу и беспрерывно капающей где-то снаружи на камень водой. Единственным источником света были слабые отблески, которые проникали через маленькое окошко, вырезанное в толстой двери.
Он кричал, что он — британский офицер, что к нему должны относиться соответственно, но не было никакого ответа. Он кричал это на испанском и на английском языке, но его голос бесполезно глох в холодном коридоре.
Он коснулся виска и вздрогнул от боли. На виске была шишка, после того как сержант-пехотинец ударил его прикладом мушкета. Кровь засохла, закрыв ссадину коркой.
Крысы шуршали в коридоре. Вода все так же капала снаружи. Как только он слышал голоса вдали, он начинал кричать снова, но не было никакого ответа.
У него не было шанса бежать во время поездки на юг. Уланы ехали быстро, и Шарп был помещен в центр целого эскадрона, сзади ехали солдаты с копьями наготове. На ночь его запирали — дважды в церквях, однажды в деревенской тюрьме — и охраняли часовые с заряженными мушкетами. Маркиза ехала в коляске, которую генерал Вериньи конфисковал в том городе, где он нашел ее. Несколько раз она попадалась ему на глаза и лишь пожимала плечами. Ночью она посылала ему вино и пищу, приготовленную для уланских офицеров.
Его подзорную трубу, его ранец, все его имущество кроме одежды, которую он носил, — все забрали у него. Вериньи, который не мог понять, почему майор «Вонн» настолько упрям, обещал, что имущество будет возвращено ему. Вериньи сдержал обещание. Когда Шарпа провели по крутой дороге к Бургосскому замку, ему вернули его вещи.
Его передали гарнизону крепости. Люди Вериньи оставили его во внутреннем дворе, где он и стоял под охраной двух пехотинцев, между тем как солнце поднималось все выше.
Шарп разглядывал фургоны во дворе, пытаясь заглянуть под обвязанные веревками брезенты, чтобы удостовериться в истинности рассказа маркизы о сокровищах испанской империи, которые якобы были здесь. Он ждал. Солдаты гарнизона проходили мимо, глазея на военнопленного, однако офицер из административно-хозяйственной службы все не шел, чтобы распорядиться его будущим. Один раз в одном из высоко расположенных окон крепости Шарп увидел человека с подзорной трубой. Стеклянный глаз, казалось, был направлен прямо на него.
А вскоре после того, как он увидел человека с подзорной трубой, четыре пехотинца во главе с сержантом подошли к нему. Он думал, что они идут мимо и посторонился, но один из солдат заорал на него и замахнулся кулаком; Шарп, защищаясь, ударил раз, ударил два, а затем сержант ударил его в висок прикладом мушкета, и его притащили в эту камеру, размером три шага на три, где не было никакого света, никакого табурета, никакой кровати и никакой надежды.
Он хотел пить. Голова пульсировала. Он прислонился к стене, и какое-то время боролся с болью, темнотой и отчаянием. Часы проходили — но сколько их было, он не знал. Звон башенных часов не проникал в эту комнату, вырубленную в скале под старым замком.
Он задавался вопросом, не был ли он узнан — но даже если был, какой смысл был обращаться с ним подобным образом? Он думал о маркизе, воображал ее в объятиях генерала: ее голова у него на груди, золото ее волос рассыпалось по его коже. Он пытался вспомнить ночь в гостинице, но это казалось нереальным. Реальностью была эта камера, его боль и жажда. Он нашел влажный участок стены и облизал сырой камень. Зловоние в камере было ужасно. То ли сюда стекало дерьмо, то ли его оставили прежние узники, но каждый его вдох был отравлен.
Время шло и шло, отмеряемое только ударами капель по камню. Они хотели, чтобы он отчаялся, погребенный в этом грязном, зловонном месте, и он боролся с отчаянием, пытаясь вспомнить имена каждого человека, который служил в его роте с начала войны в Испании, а когда вспомнил, он попытался перечислить вслух всех солдат из самой первой роты, в которой он служил. Чтобы не замерзнуть, он шагал взад-вперед по камере, его сапоги расплескивали жидкую грязь, и иногда, когда запах становился невыносимым, он прижимал рот к глазку в двери и глубоко дышал воздухом из коридора.
Он проклинал себя за то, что позволил себя схватить, за то, что проспал рассвет, что принял вызов на поединок.
Он чувствовал, что день прошел, и что наступила ночь, хотя отблески света за дверью не исчезли. Он сел на корточки в углу, опершись спиной на стену, и пытался уснуть. Четыре ночи назад он был в настоящей кровати, под простыней, чувствуя рядом тепло тела маркизы, и он на миг погружался в сон, вздрагивал, просыпаясь, и слышал лишь шорох крыс снаружи и капанье воды. Он дрожал.
Он чувствовал, что пленные, помещенные в эту камеру, должны были лежать на полу. Они хотели, чтобы пленный испачкал одежду и был по уши в дерьме. Он не доставит им такого удовольствия.
Трое пришли за ним, наконец — двое солдат, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками, и третий, тот самый громила сержант, который первым ударил Шарпа. Человек был огромен. У него, казалось, вообще не было шеи, и сквозь рукава мундира выпирали мускулы. Сержант заорал на него по-французски, а затем засмеялся над вонью, стоявшей в камере.