И князь Андрей прыгнул в опасный омут, взял лицо Соломонии, и стал жадно целовать его, и шептал страстно, откровенно:
— Любая, милая, жизнь отдам на плахе, на поругание пойду за единственный миг, дабы познать нам друг друга. Годы терзаюсь сердцем по тебе, желанная.
— Познай меня, познай, любый. Я ведь сильна, как дворовая девица, я богатыря принесу.
Руки их потянулись к запретному, они позабыли всё, лишь ненасытно целовались, изголодавшись по настоящей нежности и ласке. Они всё глубже опускались в греховную связь.
И только Богу было ведомо, что случилось бы минутой-другой потом, если бы не раздался громкий зов батюшки, боярина Юрия Константиновича, отца Соломонии. С трудом, с болью разрывая по живому свою плоть, Соломония и Андрей оторвались друг от друга, и великая княгиня, словно блудная девица, нырнула в заросли вишенника и где-то уже вдали отозвалась на зов отца.
Князь Андрей явился в палаты Сабуровых часом позже. Всё это время он просидел на берегу Москвы-реки и думал о несчастной судьбе великой княгини. И все его раздумья сводились к одному: не заслуживала эта прекрасная женщина такой горькой доли.
Спустя чуть меньше двух лет он и вовсе будет охвачен безумной болью, когда узнает, что великий князь Василий свершит над нею насилие, пострижёт в монахини и упрячет в суздальский Покровский монастырь.
И всё-таки двум любящим сердцам суждено было встретиться ещё раз вдали от людских глаз, и они исполнили то, чего так жаждала их исстрадавшаяся любовь.
Весной следующего года, когда великий князь Василий всеми силами, неправдой и происками добивался расторжения супружества с Соломонией и настойчиво требовал на то благословения церкви и её предстоятеля митрополита всея Руси Даниила, государевы дела вынудили его идти на Псков. Тот вольнолюбивый город пошатнулся в сторону Литвы, потому как не могли горожане дольше терпеть тиранию жестокого великокняжеского наместника. Решением вече псковитяне отправили в Литовское королевство своего посла. Их бунт был открытым, и доглядчики государя тотчас донесли о том весть до Москвы. Василий поднял в седло полк ратников и отправился наказывать псковитян.
В великокняжеских палатах в эту пору царила гнетущая тишина. Соломония уже знала, какая готовится ей судьба. Всё бунтовало в ней, всё кричало: нет, нет и нет! Она тогда была полна сил и жажды жизни. Ей страстно хотелось родить дитя. Это стремление всколыхнуло в ней, казалось бы, безрассудные желания отдаться любому молодому вельможе великокняжеского двора, рынде[15], челядинцу. Как жадно она смотрела на рослых, богатырской стати телохранителей! Каждый из них мог стать отцом её ребёнка. А там... Там будь, что будет, только не под монастырский куколь. Да и какое наказание может грозить ей за то, что супруг бесплоден? Лишь за то, что она принесёт дитя, исполнит своё главное дело на земле, рассуждала Соломония, пребывая в смятении.
Но природное благородство, глубокое почитание законов нравственности оттесняли грешные мысли и побуждения. И не единожды за день она опускалась на колени перед иконостасом и молила Бога о прощении за греховные помыслы и укреплении её духа в стоянии против дьявольских наваждений. Однако, как ей показалось, она нашла праведный путь к исполнению заветного желания.
Накануне похода великого князя на Псков, после вечерней трапезы, когда Василий чуть отошёл от дум о ратных заботах, Соломония попросила супруга:
— Любый князь, возьми Соломонеюшку с собой. Видеть хочу древний город, ещё монастырь в Печёрах, славный чудесными исцелениями. Да и с тобой рядом хочу побыть.
Князь Василий нахмурился, посмотрел на Соломонию с неудовольствием, отошёл от неё подальше и ответил резко:
— Зачем тебе тяготы пути? Да и мне обуза в ратном деле.
Однако Соломония была настойчива. Она подошла к Василию и глядела на него ласково, с мольбой.
— Устала я от пышнотелых боярынь, дышать от них нечем. Прошу тебя, родимый, возьми.
Василий не знал чувства жалости и потому не мог её проявить. Но князь подумал, что коль Соломония напрашивается, то у неё есть на то причины и стоит её взять. А доедет она до Пскова или нет, не важно. Важнее другое: вдали от Москвы она будет меньше знать о том, что ей уготовано.
— Собирайся. Завтра и выступаем, — сказал он сухо.
— Спасибо, мой семеюшка. — И Соломония улыбнулась мужу.
Она прощала ему всё, даже пренебрежение к ней, кое в последнее время выражалось всё обнажённее. Так было и в эти минуты: вымолвил дюжину слов, а среди них ни одного тёплого, мягкого, все чёрствые. «Да чего уж там, ты, князь-батюшка, меня ещё вспомнишь ласково», — мелькнуло у Соломонии. И она ушла на свою половину дворца, чтобы собраться в путь. Свиту она решила с собой не брать, лишь любимую тётушку боярыню Евдокию да двух челядинок. О том и сказала Евдокии:
15