— Верно, матушка. — Но на чело князя пало облако, сказал о давно наболевшем: — Да вещает сердце, что близок конец той благости. Вот-вот не только Старицы, но и всю Россию опалит огнём, ежели не будем добиваться нового устроения державы.
— Как согласно мы мыслим. И верно, вижу я во всей державе поветрие на грозу. Великий князь Василий изживает себя, в окружение берёт таких поганцев, как князь Иван Шигона. Вот и ваши князья Голубые-Ростовские к нему подстегнулись. — И воскликнула: — Господи, избавь нас от пришествия сатаны!
Старицкие горожане заполонили Богдановскую улицу, всюду плотной стеной стояли на деревянных пешеходках, толпою сопровождали великую княгиню, славили её. А досужие кумушки судачили о своём.
— Лепота, что у княгини-матушки, что у князя-батюшки, от Бога. Им бы и быть семеюшками, — громко размышляла полнолицая горожанка.
Старицы жили в преддверии большого христианского праздника Преображения Господня, до которого оставался один день. Тому празднику суждено быть особенно памятным Соломонии и Андрею. Он наступил для них раньше, чем для всех россиян. Знали князь и княгиня, что в самую полночь, как наступить Преображению Господню, в мире вершатся всякие боголепные чудеса. И теперь Андрей и Соломония нетерпеливо ждали приближения вечера и ночи. Да время удалось скоротать незаметно: то за трапезой, то за осмотром хозяйства княжеского подворья. Князь Андрей показал Соломонии свою псарню — породистых гончих, борзых, волкодавов.
— Одни они утеха у меня, обездоленного злым роком, Соломонеюшка, — пожаловался князь.
— Тебя жалею, светлый князь, лучшей доли желаю, — отозвалась Соломония, когда шли от псарни на конюшню.
— Правда, и здесь есть доброе существо, коему можно попечаловаться в час боли. Вон конь Жемчуг. — Андрей подвёл Соломонию к стойлу, где отдыхал белоснежный жеребец. — Он всё понимает, когда я душу чищу близ его.
— У меня и того нет, князь Андреюшка. Разве что тётушка Евдокия Ивановна. Она у меня молчалива, как рыба. Порой и ей не скажешь того, чем душа болит. Потому я медленно тлею в одиночестве. Одно меня может утешить теперь — дитя. Чрево моё плодородно, сие я знаю, да семя в него некому было положить. Волчицей бы завыла, тогда, может быть, матёрый волчище нашёлся бы.
— Полно, Соломонеюшка, кручиниться, — весело отозвался Андрей. — Близок час чудесам вершиться. И пусть над нами Всевышний чинит суд. А мы совершим чудо.
Князь Андрей смотрел в прекрасные глаза Соломонии, и был его взгляд так откровенен, так правдив, что великая княгиня нисколько не усомнилась в том, что чуду быть. Она ничего не ответила князю на ясно выраженное желание. Да и не нужно было слов. Всем своим существом, и глазами, в коих плескалась радость, и красиво очерченными губами, и движением руки, коей Соломония прикоснулась к Андрею, и ещё многим другим, чего князь не мог объяснить, Соломония дала ему понять, что она готова сотворить с ним чудо.
Они ещё погуляли по княжескому подворью, прошлись садом, где было светло от яблонь, усыпанных плодами. Взошла полная луна, и сад казался волшебным.
— Благостно. Так бы и в мире... — тихо произнёс Андрей. И вдруг его ожёг страх за Соломонию. Спросил: — Ты не боишься, что будет потом?
— Нет. Все страхи мои уже сгорели, и дух их выветрился из груди. Ведаю, что и Бога мне бояться не следует: он меня не осудит.
К Андрею и Соломонии подошла обеспокоенная боярыня Евдокия.
— Матушка, в терем пора бы. Полночь близко, — предупредила она.
— Не тревожь меня, тётушка, дай надышаться волюшкой. Иди и помолись за меня.
Евдокия поклонилась и ушла. Она-то всё понимала, да трепетала душой и телом за свою любимую племянницу. «Ой, над омутом стоит голубушка, да и бросится туда. Теперь уж бросится. Всё на лике светится», — причитала со вздохами боярыня. Но в терем не ушла, а затаилась, спряталась в калине на выходе из сада, готовая жизнь свою отдать, лишь бы не помешал кто-либо великой княгине прыгнуть в омут.
И Соломония знала, что тётушка Евдокия в сей час охраняет её покой, где-то поблизости укрылась. Потому, когда князь Андрей повёл Соломонию к избе садовника, она шла рядом с ним спокойная и счастливая. Они вошли в чистую избу. Князь Андрей заложил в двери дубовый засов, взял Соломонию за руку, и они поднялись в светёлку.
Князь и княгиня горели от страсти. В них накопилось её столько, что и в молодости подобного не испытывали. Однако волю той страсти они дали не сразу, вели себя сдержанно, дабы не сгореть в пламени чувств, не впасть в забвение, а потом не помнить, как всё было. Они творили обряд близости степенно, неторопливо. И это приносило им блаженства больше, нежели необузданность чувств. Они оба были прекрасны во всём: в нежности, в ласке, в узнавании друг друга. Соломония впервые в жизни узнала настоящего мужчину, восхитившего её своей чадородной силой. Князь Андрей впервые познал женщину, с коей мог согрешить многие годы назад, о коей мечтал всю жизнь.