Пока Фёдор слушал, лицо его опалило гневом, глаза дико сверкнули. Он зло ответил:
— Государь должен знать сие. И татей я назову. Да она же радость хотела принести великому князю. Она дитя понесла!
— Я вот в хомут тебя! — задыхаясь, прошипел Мансуров. На носу и в глазницах у него выступил пот. Добавил же жалостливым голосом: — Федяша, милый, уходи сей же миг. Опоздаешь, пеняй на себя.
Фёдор ещё упирался, но Мансуров потеснил его:
— Уходи, голубчик, Христом Богом прошу.
Фёдор понял постельничего, и голос его с трепетом запал в душу. Стиснув зубы, дабы не закричать, побрёл из палат, из дворца, сам не ведая куда.
Боярин Мансуров поспешил, однако, к великому князю, потому как принудила рабская покорность. Государь ходил по покою: свобода взбудоражила его дух.
— Ну что там? Лица на тебе нет, — сказал Василий.
— Государь-батюшка, Федяшка Колычев зрел, как Соломонию увозили. И Шигону с Овчиной признал.
— Где сей проныра шастал, что до времени не выгнали из Кремля? — строго спросил князь.
— С ног сбились люди Шигоны, искаючи...
— Вели Ивану Овчине сыскать Федьку и держать при себе до моего повеления. Да не мешкай, не то опять источится.
Боярин Мансуров откланялся и ушёл. Знал он, что не скоро исполнит повеление великого князя, потому как Ивана Овчины в Кремле не было, а где он, Мансуров того не ведал.
Государь Василий Иванович продолжал вышагивать по палате и всё теребил бороду, но пока не звал брадобрея, а ждал князя Шигону, прикидывая, как он там управляется с Соломонией. Наконец он ушёл в трапезную, дабы выпить чару хмельного. Было за что, считал он.
У князя Шигоны и впрямь всё шло пока без задорин. Хотя и были непролазными и непроезжими московские улицы в эту пору, но пара добрых коней из монастырской конюшни быстро добралась до ворот женского Рождественского монастыря. В пути князь Иван Шигона часто оглядывался. Не хотел он, чтобы кто-то из кремлёвских людей узнал, куда скрылся чёрный возок, в коем кого-то увезли из княжеского дворца. Но улица Рождественка в этот ранний осенний час была малолюдна: сновала по ней прислуга, дворники свою службу исполняли.
Возок остановился у тяжёлых, окованных железом ворот сбоку от крепостной башни. Боярин Иван Овчина подъехал к ним, постучал кнутовищем.
— Отчиняйте не мешкая! — гаркнул он, соскочил с коня и сам с силой нажал на дубовые плахи.
Ворота распахнулись с резким скрипом, возок поднялся по крутому въезду и скрылся на монастырском дворе, стал возле храма Рождества. Князь Шигона крикнул Ивану Овчине:
— Веди её в ризницу!
Иван Овчина заглянул в возок, покачал головой, ответил Шигоне:
— Сомлела она, Иван Юрьевич.
Соломония и впрямь потеряла сознание. Ещё в Кремле, когда она в возке попыталась кричать, человек Шигоны зажал ей рот тряпицей, смоченной зельем дурман-травы. Сладкий, пряный дух затуманил ей голову, и она канула во тьму. Иван Овчина вытащил Соломонию из возка и на руках отнёс в храм. Там уже ждал кремлёвскую «гостью» сам митрополит Даниил. Рядом с ним стояли игумен монастыря Давид, единственный мужчина на все женские монастыри Москвы, и семь монахинь в чёрных одеждах и чёрных куколях на головах.
Когда Соломонию внесли в ризницу, игумен Давид велел положить её на широкую лавку, сам ушёл в алтарь, вскоре вернулся, держа в руках глиняный сосуд и льняную тряпицу. Смочив из сосуда благовонием тряпицу, он поднёс её к носу княгини и так держал, пока Соломония не задышала часто-часто и не открыла глаза. Взгляд её прояснился, и она спросила:
— Где я? Что со мной?
Ей никто не ответил. Она села на лавке и осмотрелась. В ризнице царил полумрак, и она не сразу разглядела тех, кто находился поодаль от неё. Наконец человек, стоявший к ней спиной, повернулся, и она узнала в нём митрополита всея Руси.
— Владыка Даниил, чьей волею меня занесло в сей храм?
— Волею Господа Бога, — сухо ответил митрополит.
Он смотрел на Соломонию так, как будто перед ним стояла провинившаяся холопка, а не великая княгиня. Его мрачное лицо, чёрные холодные глаза, хрящеватый нос — всё выражало беспощадность. Соломония усомнилась: Даниил ли это, некогда раболепный перед нею? А узнав игумена Давида, поняла, зачем привезли её в Рождественский монастырь. «Но как они посмели? — озадачила себя вопросом Соломония. — Есть ли на то воля Божия, воля вселенского патриарха?» И Соломония решила сопротивляться. Только в этом видела она своё спасение. Сказала твёрдо и властно: