Тридцатилетний сын Алексея Басманова, кравчий Фёдор, был лицом так красив, что им любовались не только женщины, но и мужи. И он уже много лет был в чести у государя и даже любим им. Потому он остался недоволен тем, что ему не удастся узнать, о чём Малюта шептался с царём и теперь вот будет говорить с отцом. Однако Фёдор не выказал своей досады. Он взял со стола кубок с вином, запел песню и пошёл по трапезной гоголем.
Малюта Скуратов улыбнулся своей милой, проверенной годами улыбкой, обнял Басманова за плечо и тихо сказал:
— Ну, батюшка-свет Данилович, государь благословил нас в путь, и мы ноне же в ночь покинем с тобой сию обитель, умчим исполнять волю батюшки-царя всея Руси. То-то нам с тобой великая честь! Мешкать нам не велено, идём же собираться.
— Григорий Лукьяныч, я дюже хмелен и упаду с коня под первой же елью или сосной. Ты уж, голубчик, попроси милости государя до утра протрезвиться в тепле. Сие и тебе во благо.
— Э-э, Алёша, ты слишком много хочешь от меня. Иди сам, коли так, и упади в ножки царю-батюшке. А проявит милость государь или нет, того не ведаю.
— Ладно, нам с тобой, Гриша, и одной милости хватит. Иду собираться в путь. Ты только поведай, куда и зачем. Может, в южные земли полетим? Так полегче оденусь.
— Алёшка, знаю же тебя, потешника. Ты, милый друг, во всём дотошен. Да потерпи расспрашивать. Скажу одно: шубу надевай самую тёплую, едем мы в северные края. В прочем же поверь: суть истины у нас благая, и подоплёку велено пока хранить в тайне одному. Да ты не переживай, в пути у нас будет много времени, и мы наговоримся вдоволь. Так-то, брат мой. — Улыбаясь, Малюта дотянулся до чьего-то кубка, придвинул братину с вином, налил себе, Басманову, поднял свой кубок и, когда Алексей взял свой, сказал: — Ну, посошок на дорожку. Да и в путь, в путь!
Опорожнив кубок, Алексей встал и подошёл к царю Ивану. Захотелось ему заглянуть в грозные очи властителя и угадать свою судьбу. Но сердитого взгляда Алексей не отметил. Царь смотрел на него прищурившись и тепло промолвил:
— Благословляю тебя в путь, любезный Басман. — И отвернулся.
Алексей поклонился и ушёл, так и не поняв, милостив ли царь к нему по-прежнему или только ловчит. Да и хмель туманил голову Басманова, и он был равнодушен ко всему.
А перед самым отъездом в покой, где с помощью слуги собирался в дорогу боярин, зашёл сын. Статный красавец Фёдор во внешности перещеголял отца. Алексей знал, откуда это. Фёдор был похож лицом на матушку, которую ему не довелось увидеть. Он был огневым, неугомонен нравом, весёлостью, умением быть всегда на виду. И был Фёдор вот уже многие годы одним из любимцев Ивана Васильевича, без которого, как отмечали летописи, «он не мог ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в злодействах».
Алексей Басманов попытался расспросить сына, не ведает ли он, с какой целью царь отправлял его и Скуратова в ночной заезд. Но Фёдор, будучи хмелен посильнее отца, отделался от него, коротко молвив:
— Ты, батюшка, держи с Лукьянычем ухо востро, а язык под замком. Во хмелю же — особо.
— Сие мне ведомо давно, Федяша, — заметил Алексей. — Ты скажи о царском слове Григорию.
— Негоже мне, батюшка, царское разжёвывать и класть кому-то в рот. Даже тебе, родимый.
Алексей знал жестокосердый норов сына и больше ни о чём не допытывался. Лишь призадумался. Да и тем некогда было заниматься: пришёл стременной Анисим и позвал:
— Батюшка боярин, Григорий Лукьяныч уже в седле. И тебя Смелый ждёт, удила кусает.
Зимним морозным вечером того же декабрьского дня конная полусотня опричников во главе с Малютой Скуратовым и Алексеем Басмановым покинула Александрову слободу и взяла путь на Тверь. Знал Алексей, что царь Иван Васильевич отправится в поход на Новгород двумя днями позже. Он поведёт пятитысячную рать опричников, коя неотлучно пребывала при нём. Но думать о причинах похода Басманов не хотел, гвоздём сидела в его голове мысль о том, куда и зачем он скачет в ночи при лютом морозе.
Малюта Скуратов не проявлял никакого желания, как обещал ранее, поговорить-пооткровенничать о целях вояжа. Обычно весёлые глаза Лукьяныча смотрели на мир холодно, и голубизна их отсвечивала льдом речной коварной полыньи, которая запомнилась Алексею с молодой поры. Им предстояло одолеть до Твери почти двести вёрст. Поначалу молчаливый ночной путь тяготил Алексея, но постепенно он ушёл в воспоминания, и это согрело его, мороз уже не обжигал дыхание, мерный ход коня не нарушал одиночества, и ему было приятно лопатить-перебирать прошлое по его меркам уже долгой жизни.