Он прямо-таки боялся этого. Подобная страсть была вне схемы всех обычных явлений. В известном отношении ее власть была ему тягостна; и меньше всего ему хотелось питать такие чувства к девушке, почти ребенку.
Тогда он выхлопотал, чтобы его поедали с особым поручением в Багдад. Но все его помыслы сосредоточились на одном; он чувствовал всю пагубность охватившего его безумия и все же вернулся несколько месяцев спустя только для того, чтобы убедиться, что его страсть, если это вообще было возможно, стала еще сильней. Он старался заглушить ее, но вместе с тем не мог отказаться от частых встреч с Кардонами, виделся с Филиппой так часто, как только мог, и жил их жизнью. Умышленно старался жить тем исключительно современным образом жизни, который Фелисити, старшая сестра Филиппы, считала, по-видимому, единственно правильным. Это убеждение, очевидно, разделяла и Филиппа.
Он стал таким же завсегдатаем ночных клубов, как и весь штат молодых людей вокруг Фелисити; купив себе гоночный автомобиль, он разъезжал по всей стране в погоне за удовольствиями так же неутомимо, как любой юнец, только что вышедший из Оксфорда.
Он прекрасно сознавал, что в значительной мере он обязан своей популярностью своему богатству.
«Флик заплатит!» — было излюбленным выражением его более молодых товарищей, считавших излишним какое-либо другое имя, кроме прозвища, и с одобрением относившихся к мастерской игре Джервэза в поло.
Но даже и дружеская фамильярность этой молодежи не приносила ему удовлетворения и нисколько не заглушала и не уменьшала силы его любви.
Совершенно внезапно, неделю тому назад, в посольстве, следя за Филиппой, танцевавшей с Тедди Мастерсом, он прозрел.
«Все равно ничто не поможет. Я больше не могу. Я должен попытать счастья».
В течение шумных летних месяцев он раза два задумывался над тем, как отнесется к этому Билль Кардон; и сила полученного наследства, и то, что Филиппа называла «одного поля ягода», заставили его пригласить Билля к завтраку, чтобы спросить, может ли он сделать предложение Филиппе.
Джервэз принадлежал к прежнему типу людей. В нем были глубоко заложены старые принципы, старые обычаи, старое понятие о вежливости. Перед всем этим он преклонялся, и все это он любил. Война, изменившая весь мир, вызвавшая крушение старого поколения, повлияла на него только как на солдата; его собственные взгляды она не в силах была изменить.
Сорокасемилетнего мужчину, уже установившегося, испорченного жизнью и довольно снисходительного к самому себе, не так легко заставить изменить свой путь. Все, что войне удалось сделать с Джервэзом, свелось к тому, что он превратился в несколько более замкнутого человека, решившего «зверски», если можно так выразиться, защищать свое добро.
По мнению Джервэза, в результате этих четырех ужасных лет все как-то заколебалось и пало: нравственность, классовые различия, честь. Одни только цены и налоги поднялись на неслыханную высоту!
Он ясно сознавал после своего последнего ранения, — он как раз начинал поправляться, когда подписали мир, — что ему надо жениться. Он хотел иметь сына, готового бороться в будущей войне и продолжать достойным образом его род.
Лежа на спине, на своей узкой койке в лазарете на Гросвенор-сквер, он глядел на пасмурное ноябрьское небо и… вспоминал… Его глаза сузились, когда он вспомнил, что теперь бедный Эдуард убит под Ипром, и Камилла свободна. Джервэз устало заворочался на подушках: есть ли в мире что-либо более мертвое, чем умершее увлечение?
Но разве ему не было тогда двадцать шесть-двадцать семь лет? И он верил, что, если Камилла не выйдет за него замуж, он застрелится.
Она не вышла за него замуж, она вышла за Эдуарда Рейкса… Джервэз ясно видел его перед собой: веселое, несколько резкое лицо с еврейским носом и умным высоким челом, обрамленным рыжей шевелюрой… Да, старина Эдди не был красавцем, но все же ничего себе… Рыжий австрийский еврей, большой финансист и добрый солдат, и патриот своей новой родины, когда в этом появилась нужда…
Нет, он не женился на Камилле и не застрелился… Щепетильность удержала его от того, чтобы после ее выхода замуж он стал ее любовником, когда Рейкс так увлекался какой-то продавщицей, а Камилла была так несчастна… Любовь удерживала его от этого шага — он в известном смысле слишком любил ее.
Парадоксально, но верно. Глупая идеалистическая черта… нечто необъяснимое… Он продолжал любить ее годы, неудовлетворенный этой платонической любовью, часто виделся с ней, но почти всегда в кругу ее семьи… всюду поспевавших хорошеньких девочек и мальчиков, присутствие которых было неизбежно… Трудно было любить женщину, которая была такой прекрасной матерью!
Он был склонен считать, что она создана для материнства. Конечно, глупо было истощать свои лучшие силы и мучить ее… И, тем не менее, хотя ему самому часто становилось невмоготу, и он приходил в глубокое отчаяние, когда видел ее, все же он никогда не мог достаточно насладиться ее бледной миловидностью, не мог не волноваться при одной мысли о ней… Великий Боже, это было около двадцати лет тому назад…
На улице зажглись фонари, освещая своим мерцающим светом комнату; до него доносились слабые звуки отдаленного ликования, отголоски единодушных приветственных кликов… На дворе накрапывал дождь… И все же, когда вошла розовенькая, хорошенькая, но вполне опытная сиделка, чтобы зажечь свет, Джервэз попросил оставить его в темноте.
— Но вы должны радоваться и веселиться, лорд Вильмот! — запротестовала она. — Послушайте только! — Она открыла окна, и слабые отголоски превратились в один сплошной могучий гул. — О, можете ли вы поверить этому!.. — воскликнула она. — Ведь мир, мир…
Она ушла, оставив Джервэза со своими колеблющимися мыслями и колеблющимся светом в комнате.
А в Иоганнесбурге… ни Ванда, ни он не чувствовали друг к другу идеалистической любви; это была любовь современная, свободная и, можно сказать, наспех, не накладывавшая никаких уз, и вместе с тем чрезвычайно примитивная.
И все же Ванда отказалась выйти за него замуж.
— О Флик, мой дорогой, любимый, — говорила она, — вам уж больше не так хочется жениться на мне — так же, как не хочется навсегда остаться здесь! А если мы поженимся, это будет наиболее подходящим местом для нас. Я не принадлежу к тем людям, которые свободно дышат в Лондоне. Ливия мне больше подходит. Этого времени мы не забудем: львы, и любовь, и смех. Пусть все останется так. Я знаю, что ваша честь — ревнивое божество, а я свободу понимаю так, а не иначе. Я не хочу, и в некотором отношении я даже не могу…
Он всегда предполагал вернуться… Лондон был для него еще пустыннее, чем Ливийская пустыня; он часто думал о Ванде. Но война была объявлена, и они разъехались в разные стороны: Ванда поехала в Конго, а он — во Францию. И Ванда после войны не возвратилась.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть даже мягких сумерек… Так много, так ужасно много кончилось для него в этот пасмурный полдень. Бесконечная тоска овладела им. Он спасся; но что пользы в том, что он здесь? Что пользы в безопасности, в уверенности, что он не разделит участь других? Его брат, двое кузенов, молоденький племянник… А сколько друзей!.. И вот перемирие…
Лучше было бы опять пойти на фронт и больше не возвращаться…
С глубоким вздохом он стряхнул с себя тяжелые воспоминания. Он жил «для этого», как неопределенно выражалась окружавшая Филиппу молодежь, когда говорила о какой-нибудь своей цели.
Действительно «для этого», потому что завтра он поедет в Марч. Во всяком случае, думал он со слабой улыбкой, его решение принято; по крайней мере, он знает, на ком он хочет жениться.
А Филиппа вырвала из его жизни всякие другие интересы, которые у него были в прошлом и настоящем. Он впервые увидел ее, насколько он мог вспомнить, с Биллем, на сборном пункте перед охотой.
Стоял один из тех дней, когда небо кажется перламутровым, все окутано золотистой дымкой и напоено ароматом, и воздух тихий, тихий…