Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:
— Моя маленькая женка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное — давать показания! Это чуть не разбило ее сердце… Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером… В общем, ужасная история, а?
Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:
— Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!
Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее рукаву…
— Поедем со мной в Линдхэрст… Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна… я не могу еще пока отпустить тебя далеко.
— Я не могу остаться — прошептала Филиппа. Камилла посоветовалась с Разерскилном.
— Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц-другой, пока уляжется этот так сильно возбужденный интерес…
— Я поговорю с ней, — сказал Разерскилн. Он сказал:
— Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену — идет?
Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо:
— Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, я не сознаю, что вы оба сделали для меня больше, чем просто доброе дело? Если Джервэз, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также узнать и убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня ни убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при… при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать. Вот почему я и уезжаю! Ты всю жизнь скакал напрямик, никогда не уклонялся от прыжка через забор, не искал калитки или лазейки. Помоги же и мне идти прямо. Помоги!
Он вернулся к Камилле.
— Ей лучше уехать, — сказал он просто. Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.
Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что ей перестали кланяться.
Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрый взгляд, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу — все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж в школу; он знал также всю ее семью и Джервэза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда, совершенно не изменившийся.
— У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!
Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:
— Дайте мне знать, когда поедете обратно.
Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж… и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимерэ, у нее промелькнула горькая мысль: «Счастливцы!»
Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее — покрыты позором.
Наконец она очутилась лицом к лицу с событиями последних месяцев и имела время, если хотела, все обдумать.
Но в уме ее как бы что-то бесцельно вертелось, ничего не решая, ни с чем не примиряясь. И вдруг неожиданно мелькнула мысль:
«Я не могу сосредоточиться потому, что для меня нет будущего; будущее ничего для меня не представляет».
Это была правда; ей некуда было ехать, и не к кому и не для кого было строить планы. Где были все ее друзья?
Каким-то образом, понемногу, она растеряла их во время замужества… А если бы она их и не растеряла, то они, наверное, почувствовали бы то же самое, что Молли Гавершем, когда та, вся красная, осмелилась — именно осмелилась! — улыбнуться ей, но не посмела заговорить с нею!
И Фелисити с Сэмом исчезли; они не хотели ее, и она не нуждалась в них.
В этом году ей исполнится двадцать два года!
Двадцать два! А может случиться, что она доживет до глубокой старости!
— Premier service!1 — прокричал голос проводника.
Филиппа встала и пошла в вагон-ресторан по качающимся, пыльным коридорам. Беглый взгляд показал ей, что там не было никого, чье лицо приняло бы рассеянное выражение при виде ее, и она облегченно вздохнула.
Но все-таки она поспешила позавтракать, опасаясь, что кто-нибудь может войти. А вернувшись в купе, с грустью спросила себя, к чему она спешила.
Как-никак, в вагоне-ресторане были люди, а в этой запертой коробке было так уныло. Она принялась за самое неблагодарное времяпрепровождение — вспоминать по датам прошедший год. Год тому назад она была в Сомерсете с Джервэзом — или они как раз собирались туда ехать? Трудно восстанавливать дни, проведенные в довольстве и покое! Не отправились ли они с Джервэзом в мае? И теперь тоже был май…
Это одиночество было действительно ужасно; как будто что-то окончательно застигло ее, какая-то ужасная мгла, которая отделила ее навсегда от всякого живого существа.
«Не надо настраиваться так мрачно!»
Это сказал Джим, милый, дорогой Джим! Он был потерян для нее, потерян в той любви, в которой он еще сам не был уверен, но которую он действительно чувствовал к Камилле, одинаково потерянной в нем, но сознающей свою потерянность.
Они поженятся и устроятся и будут совершенно счастливы; и Кит сможет поступить в гвардию, а Тим, старший сын Камиллы, уже военный, будет присматривать за ним. Это будет действительно счастливое, настоящее супружество.
«Вы снова выйдете замуж», — сказал кто-то Филиппе, и чувство отвращения охватило ее.
Выйти вторично замуж? Ни за что! Во всяком случае, она была свободна сейчас, могла делать, что хотела.
Где-нибудь на свете должен же быть дом для нее, место, где ей захочется жить.
Сейчас она намеревалась поехать на юг Франции, найти какой-нибудь маленький городок на Ривьере и на время обосноваться там.
Камилла посоветовала ей поехать в Валескюр, где у ее сестры есть вилла; сестра была бы очень рада…
Но Филиппа не хотела ехать на виллу «Каскад»; она поедет, если мадам де Ко напишет и пригласит ее…
Все, в конце концов, свыкаются с разводом; некоторые женщины не обращают на это внимания, а мужчинам, конечно, все равно…
Жизнь неизменно идет вперед. И надо свыкнуться с ее нормальным ходом. Ужасны только первые недели или месяцы непосредственно после случившегося…
А вот и Париж, где она впервые совсем одна, даже без горничной, без всего, что напоминало бы Лондон и то, что там осталось.
Затем отель «Ритц», с этим крошечным въездом в виде полуциркуля, из которого так трудно выезжать в автомобиле… и тот же швейцар при входе в Вандом, та же голубая комната с серебром и шелковыми голубыми одеялами и занавесями, с тиканьем раззолоченных часов на стене.
Филиппа чувствовала, что в этом караван-сарае должен быть кто-нибудь, кого она знает… А что, если сразу стать лицом к лицу с жизнью?.. Теперь же… за обедом?..
Она тщательно оделась в серебристое платье с темно-красной бархатной розой сбоку. Глядя на себя в высокое зеркало, она увидела отражение матового золота, серебра и слоновой кости и поняла, какой бледной она стала.
С минуту она колебалась… Нет, она не будет румяниться.
Она пошла по длинному коридору, заставленному, по обыкновению, бесчисленными сундуками, с ярлыками, свидетельствующими о том, нужны ли или не нужны они в пути, великолепными ярлыками великолепных отелей, которым покровительствуют великолепные американцы.
Метрдотель поклонился и отвел Филиппе очень хороший столик.
— Миледи обедает одна?
— Да.
Гавершемы вошли, показав профиль, как только они заметили Филиппу.
За ними появился высокий брюнет и остановился на пороге, рассеянно улыбаясь в ответ на почтительное замечание старшего официанта.