— Значит, шесть месяцев?
— Что шесть месяцев?
— Шесть месяцев тебе надо ждать, чтобы жениться.
А ко всему этому добавил еще гораздо более ужасную фразу, напомнив о том, о чем Арчи никогда даже не думал:
— Зато теперь ты сможешь поехать в Америку! — Он вдруг загорелся восторгом:
— Арчи, что ты на это скажешь? Давай в компанию! Ты ведь думал заниматься скотоводством, а я как раз получаю в наследство ранчо. Давай вместе! Мы с тобой вместе сделаем состояние. Внесем по тысяче каждый.
— По тысяче? — повторил Арчи с иронией.
— Ну а леди Вильмот?
Форд остановился, видя, как нервно сжались губы Арчи. Форд смущенно продолжал:
— В конце концов, вам же нужно жить?
У Арчи был ответ на этот вопрос, и он возмущенно выпалил:
— Только не на это… не на деньги Вильмота, благодарю покорно!
— Он с ума спятил! — ворчал Форд, обращаясь к Перри, которая во всем с ним соглашалась. — Это безумие! У леди Вильмот три тысячи фунтов годового дохода, а Арчи играет роль благородного любовника — деньги, мол, нечистые и подобного рода ерунда!
— Да, это нехорошо, — необдуманно вставила Перри.
Несмотря на всю свою любовь к ней, он почувствовал сильное желание сказать ей, что она глупенькая, какой она на самом деле и была. Он втайне молил судьбу даровать ему побольше терпения, или послать Перри немножко больше практичности, чтобы жизнь их могла протекать без особых материальных затруднений.
Арчи и Филиппа, лежа в маленьком лесу над оливковыми рощами, обсуждали тот же вопрос; но в противовес бестолковой Перри, которая со всем соглашалась, Филиппа горячо отстаивала свою точку зрения.
— О, эти деньги, — говорил Арчи, перебирая рукой ее золотистые волосы, — эти ненавистные, проклятые деньги!
Ты, дорогая, должна немедленно их отослать. Если ты до нашей встречи пользовалась ими, то это было в порядке вещей, но сейчас это недопустимо.
— Единственное, что я могу возразить на все, что ты говоришь, это то, что я же должна жить, — тихо сказала Филиппа, не придавая серьезного значения сказанному и слишком счастливая, чтобы о чем-либо тревожиться. — Есть, чтобы дышать, — вот что необходимо! Если бы я не дышала, я бы умерла, милый!
Арчи улыбнулся, перестал перебирать золотистые завитки ее коротких волос и прижался щекой к ее плечу.
— Я все обдумал, — сказал он спокойно. — Вот мой план. Половина того, что я имею, будет принадлежать тебе. Разумеется, нам будет не по карману жить в отеле «Мажестик», но у меня есть чудесная идея. Нам осталось еще пять месяцев жить таким образом. Отлично! У нас у каждого будет по комнате, где мы только будем спать, в тех двух домиках на улице Камбон, которые тебе так нравились, — помнишь, домики с зелеными ставнями? — а завтракать, обедать и ужинать мы будем вместе в настоящих маленьких французских ресторанчиках, которые мне известны и где дают хорошую, здоровую пищу, а не какую-нибудь изысканную дрянь, и платить мы будем, как местные жители.
Филиппа, прислонившись к дереву и глядя куда-то далеко в пространство, испытывала странное, смешанное ощущение слабого страха и гордости радостным и непоколебимым благородством Арчи; ее забавляли его планы и его отрицательное отношение к ее деньгам.
Филиппа испытующе сказала:
— Понимаешь ли, ведь я на самом деле не была виновна.
Арчи быстро возразил:
— Я это знаю, но Вильмот полагает, что дает тебе деньги на совершенно других основаниях. Я думаю, что он считает, что делает благородный жест: она, мол, виновата, но я великодушен… И что такое деньги — сущая ерунда! А я считаю, что деньги — это такая вещь, которую нельзя брать ни у кого, кроме человека, которого любишь. Я так смотрю на это. Напиши, дорогая, письмо — я его тебе продиктую — и укажи его поверенным, этим гнусным людям (они, наверное, существуют, так как, если бы их не было, этот старый дурак никогда бы не начал дело против тебя!), что ты отказываешься от его мерзких денег. Ведь ты же не хочешь пользоваться ими, не так ли, радость моя? Нет, ты бы не могла…
Он был так убежден, что она не может, так уверен, что она разделяет его точку зрения, что Филиппа не знала, что ей ответить.
Ее молчание дошло до его сознания и отрезвило его; он резко поднялся и повернул ее лицо к своему.
— Мы не можем любить друг друга, если ты будешь цепляться за эти проклятые деньги, — сказал он спокойно. — Это так. Я не могу допустить, чтобы другой человек содержал женщину, на которой я хочу жениться; это ясно, дорогая! Я знаю, что я кажусь тебе жестоким, но от этого я не отступлю. Вильмот в моем представлении есть все, что подло, мерзко и жестоко. Неужели же ты думаешь, что я, чувствуя все это, могу допустить, чтобы ты на его деньги жила, одевалась и окружала себя роскошью? Я не буду в состоянии доставить тебе эту роскошь, но все, что мне, удастся заработать, ты будешь иметь, чтобы ты не жалела об этих тысячах… Итак, детка, дай мне руку и скажи, решено это дело или нет? Если нет и ты не можешь отказаться от денег, то я уйду. Я никогда не перестал бы любить тебя, но и оставаться я бы не мог. Ни один порядочный человек не мог бы. Что ты на это ответишь?
— Диктуй письмо, мой Муссолини, — сказала Филиппа, не то смеясь, не то плача.
Арчи мгновенно приблизился к ней; настойчивое выражение его лица исчезло, опять вернулась к нему божественная и беспечная свобода любви — говорить и быть таким, как хочется.
— Ангел ты мой, детка моя, обними меня, — сказал он с глубоким вздохом удовлетворения. — Слышишь, моторная лодка подъезжает. Поцелуй меня скорей — ты меня еще никогда не целовала в тот момент, когда подъезжает моторная лодка.
Позже у себя в комнате он внимательно просмотрел свои денежные записи, которые он вносил в маленькую тетрадь.
Он мог жить на значительно меньшие средства, чем Филиппа, которую он теперь называл Тупенни, потому что как раньше, так и теперь ему не нравилось ее имя. Он нашел возможным внести в банк на имя Филиппы пятьдесят фунтов. Этого ей хватит на некоторый срок. А ему будет достаточно и двадцати.
В этот вечер они танцевали радостные, окрыленные и безмятежно счастливые; письмо было продиктовано и отправлено. Арчи был в спокойном и умиротворенном настроении.
«Вот будет для них пощечина!» — радостно думал он.
А Филиппе, которая в последний раз ночевала в своей розовой с золотом спальне, казалось любопытным приключением, что завтра она начнет новую жизнь.
А когда она уплатит по счетам отеля, она будет зависеть от средств Арчи.
И будет так, как он сказал!
— Этого парня надо бы сдержать, — сказал Форд своей Перри, узнав о поступке Арчи. — Это только показывает, как мало люди понимают друг друга. Я бы сказал, что у Арчи здравого смысла больше, чем у кого-либо другого, но все же человек, который отнесся к доходу в три тысячи фунтов в год как к личному оскорблению, должен быть помещен на долгое время в санаторий.
— Не думаешь ли ты, что некоторые найдут его поступок прекрасным? — осмелилась робко вставить Перри.
Сентиментальная Перри находила в любви Арчи что-то рыцарское и возвышенное. За последнюю неделю красота Арчи приобрела какую-то одухотворенность; он выглядел более чувствительным и значительно менее походил на тип красивого летчика.
— Ты посмотришь, как будет неприятно поражена леди Вильмот, когда ей придется обходиться без орхидей и автомобилей. Держу пари, что ее первая поездка на трамвае откроет им обоим глаза, — сказал Форд с раздражением.
Перри и он благополучно поженились и уехали в Шербург, по пути в Америку, а ни в Арчи, ни в Филиппе не произошло никаких заметных, бросающихся в глаза перемен. Каждый жил в отдельной комнате в маленьких, белых с зеленым, смешных домиках, и Филиппа немного загорела. И когда бы Форд и Перри их ни встречали, они всегда казались веселыми и необычайно счастливыми.