Они пошли вместе, болтая и смеясь. Он и Майльс учились вместе в школе, были вместе на войне, и если Маунтли любил кого-нибудь немного больше, чем самого себя, то, наверное, только Майльса, которого, будучи мальчиком, он обожал, как героя, а когда он сделался старше, это обожание перешло в горячее и искреннее восхищение.
— Посмотрите, кто пришел, Джордж! — восторженно обратился он к старому лакею. — Я так рад. В честь твоего приезда я угощу тебя шикарным обедом, и мы выпьем старого коньяку — я ведь так рад видеть тебя!
— Ну, и чудак же ты! — сказал Майльс своим приятным голосом, но улыбнулся, и лицо его при этом показалось менее усталым.
— Ну, как там у вас, в Африке? Как поживают львы, кофе и прочая дребедень? И почему ты вернулся? Ты писал мне, что у тебя нет надежды приехать раньше 1927 года?
— Мне необходимо было приехать, — сказал Майльс. — Дело в том, что, вообще, сейчас плохое время для всех, но у нас на ферме не хватает рабочих рук, и мне только теперь удалось наладить хозяйство. Затем, мне непременно нужно было побывать у губернатора, а он был в Индии, и мне пришлось немало поездить, чтобы добраться до него. Наконец, меня привело сюда одно не столь важное, сколь печальное обстоятельство: старая Мегги Кэн, наша бывшая няня, — ты помнишь ее, Тэффи? Она тебя еще здорово отколотила, когда ты украл грушу у Тедди, помнишь, в Хэссоке? — Так вот, она больна, бедная старушка, и я боюсь, что должен буду задержаться здесь и погостить немного дома…
«Он вернулся из-за какого-нибудь неприятного дела, — подумал про себя Маунтли. — Держу пари на пять фунтов, что здесь не все благополучно».
Вслух же он сказал:
— Как бы то ни было, ты можешь приехать на недельку в Марстон, в будущий четверг?
Майльс кивнул головой.
— Благодарю. Мне бы очень этого хотелось. Мое дело меня здесь долго не задержит.
Майльс очень похудел, лицо его сделалось угрюмым и суровым… наверное, он болен.
— Ты был болен? — спросил Маунтли.
— Нет. Но климат все-таки дает себя знать; иногда у меня бывала лихорадка, но все же я чувствовал себя довольно хорошо.
— Ты очень осунулся, — откровенно сказал Маунтли.
Майльс ел мало и умеренно пил. После того, как он выпил коньяку, на чем Маунтли настаивал чуть ли не со слезами на глазах, они направились на Пикадилли.
— Все по-новому? — спросил Майльс, и в голосе его чувствовалось приятное удивление.
— Смотри-ка, Девоншир-Гауз перенесли как раз на середину Грин-Парка! Удивляюсь, как это не передвинули собор Святого Павла на Роунд-Понд или что-нибудь в этом роде, просто из желания все сделать по-новому!
— Пока еще нет. Пойдем, ты посмотришь на красу и гордость твоей страны, на площадь Пикадилли! Взгляни на эти электрические рекламы! Куда там несчастной Америке!
— Мне кажется, будто я лунатик, — тихо сказал Майльс.
Они стояли, смотрели, слушали — Майльс, выглядевший несовременным в своем старомодном костюме, и Маунтли, как всегда одетый по последней моде.
Вдруг Майльс повернулся.
— Это было больше, чем мило с твоей стороны, Тэффи, оказать мне такой прекрасный прием. А сейчас мне нужно идти. Я обещал заглянуть домой около девяти часов, а теперь уже половина десятого. Ты мне позвонишь, и мы условимся насчет четверга. Спокойной ночи!
Майльс взял такси и уехал, а Маунтли в раздумьи глядел вслед удалявшейся машине.
— С ним что-то неладно, — решил он, догадываясь, что его лучшего друга постигло горе, которое тот тщательно старается скрыть под наружным спокойствием.
О да, старина Майльс очень изменился. Ведь, он был одним из самых веселых людей до того, как уехал в Кению, а теперь в его глазах что-то мрачное. В нем нет жизни.
«Если бы меня спросили, — рассуждал с самим собой Маунтли, — как хотел бы Майльс отпраздновать свой первый вечер возвращения из Африки, у меня на этот счет были бы два ответа, и оба правильны. Праздновать и праздновать! Так поступил бы тот славный парень, которым он когда-то был. Но не теперешний Майльс! Он чем-то угнетен, и очень глубоко».
Нахмурив брови, Маунтли старался разгадать, что могло так изменить Майльса?
«Тедди? Неужели — Тедди? До сих пор? Ведь, он, несчастный мальчик, погиб почти год тому назад».
Маунтли перестал думать об этом; он ничего не мог сделать, если бы даже и проник в эту тайну, и, глубоко вздохнув, направился в посольство.
— Мне сейчас необходимо хорошо выпить и хорошо посмеяться, — решил он.
ГЛАВА VII
Смоет ли одна слеза воспоминания
Другую холодную слезу?
Один ли шрам зарубцует другой?
Одиночество даст ли приют одиночеству,
И есть ли в этом забвенье?
Леонора Спейер
Лежа в своей комнате, в верхнем этаже одного из домов на Виктория-род, Мегги прислушивалась: не слышно ли шума останавливающегося автомобиля или быстрых легких шагов, которые она, без сомнения, сразу бы узнала.
Все лампы в ее комнате горели; она любила видеть «все», по ее выражению, а «все» в данном случае означало фотографии мальчиков, начиная с их раннего детского возраста до последней моментальной фотографии Майльса, присланной им из Кении несколько недель тому назад.
Когда Майльс вышел из автомобиля, он бросил взгляд на окно Мегги… Окно было освещено; значит, старушка еще не спала.
Он на цыпочках поднялся по лестнице, и сиделка встретила его на площадке.
— Наконец-то вы пришли, капитан Мастерс! Миссис Кэн так ждала вашего возвращения.
Майльс вошел в маленькую квадратную комнату. С тех пор, как он мог вспомнить что-нибудь, он помнил красную с черным коробку, которая всегда стояла на маленьком столике у кровати Мегги, где бы они не находились. В ней неизменно было разное печенье; она особенно любила печенье, осыпанное кофе с сахаром, а Тедди любил легкое печенье.
Мегги лежала, обложенная подушками; тут же, на кровати, была ее Библия.
— Сиделка мне читала, — сказала она Майльсу, — она очень милая и добрая, но никто из них не умеет приготовить крепкий чай.
— Может быть, ты сейчас выпьешь чаю? — спросил Майльс.
— Я не говорю, что я бы не выпила, мой дорогой!
Майльс ловко взялся за приготовление чая; по указанию Мегги, он дал ему настояться, положил много сахару и подал ей душистый, почти черный чай.
— Вот теперь вкусно, — похвалила Мегги. — Тедди тоже любил выпить чашку чая как можно крепче! И когда он приходил поздно домой, он, бывало, заходил ко мне в комнату, чтобы выпить чаю, который я для него готовила, и говорил: «Немного того, что вам нравится, доставляет большое удовольствие».
Его приезд немного облегчил боль в сердце Мегги, но только немного; день и ночь она горевала о Тедди, своем дорогом мальчике; каждое утро и каждый вечер до тех пор, пока она не слегла, она сама убирала его комнату. В его ящиках все было в образцовом порядке и хорошо починенное.
— Даже те фуфайки, которые я много раз чинила, — говорила она Майльсу, — потому что, как ты знаешь, он не любил тратиться на фуфайки. «Рубашки мне необходимы, — говорил он, — так как что сказали бы люди, если бы на мне не было рубашки, — это было бы нехорошо!» Ты же знаешь, как он любил побаловаться, пошутить! «А моих фуфаек, — смеялся он, — никто не видит, Нанни, а если бы люди имели удовольствие видеть их, они бы всплеснули руками и сказали: Боже, какая штопка!» И сколько раз я предупреждала его: «А что, если с тобой что-нибудь случится и на тебе будет фуфайка, где остался только кусочек той шерсти, из которой она была сделана?» Вот что я ему говорила.
Она всплеснула сморщенными руками, упавшими на подушки.
— А когда настал тот день, он был одет, как игрушечный солдатик, мой милый мальчик, как в тот день, когда он получил медаль; и ему было всего только двадцать лет.