Фрол Прокопьевич меня удивил: он попросил (скорее, потребовал) принести ему готовую рукопись («сразу же»). Заявил польщённому Солнцеву, что обожает «интересные истории о советских детях» (это притом, что кроме научных и философских трудов я на его книжных полках видел разве что собрание сочинений Льва Толстого с новенькими нечитанными страницами — наверняка чей-то подарок). Намекнул Виктору Егоровичу, что «с удовольствием» ускорит встречу «миллионов» советских читателей с героями «новой и увлекательной» книги.
После похвал папиному литературному таланту Фрол Прокопьевич переключил внимание на Надины «золотые руки». Засыпал восторженными словами работы Ивановой: её «восхитительное» платье (которое подчёркивало «стройную фигуру юной красотки»), мою рубаху и брюки (тоже пошитые Ивановой). Сказал, что Надежде Сергеевне стоило подумать о собственном «показе мод» — пока хотя бы в «нашем» Великозаводске (но обязательно: с расчетом в будущем покорить своим «искусством» «подмостки» Ленинграда и столицы СССР).
Я удивлялся красноречию бывшего лётчика. Всё больше помалкивал — наворачивал утиное мясо и запечённую в духовке (в утином жиру) картошку. Слушал «взрослых» и думал о том, что происходило сейчас в доме Нины Терентьевой. Юрий Фёдорович не посвятил меня в свои планы. Лишь заверил, что «всё будет нормально». Он снова стребовал у меня обещание «не лезть, куда не просят». А в пятницу Зоя Каховская мне сообщила, что её отец улетел на выходные в Новосибирск. Как я понял: Каховский проверял (опять) алиби Дмитрия Григорьевича Лещика.
После второго бокала «развязался язык» у Ивановой. По просьбе Лукина Надя вспомнила истории из Мишиного детства. Она рассказывала, какой её сын «хороший мальчик». А я размышлял о том, как долго буду удерживать папу и Надежду Сергеевну в квартире генерал-майора. Я плохо представлял, в какое время нападут на школьницу. И Юрий Фёдорович не обещал «подать сигнал» о том, что «всё закончилось». Поэтому я решил, что максимально затяну время посиделок у Лукина (в идеале — до начала программы «Время»).
«Взрослые» прекрасно развлекали сами себя — болтали без умолку.
А для заскучавшего Павлика я устроил экскурсию по квартире ветерана.
При общении с Пашей Солнцевым у меня не возникало ощущения, что я разговаривал сам с собой. Пусть мальчик и походил на того ребёнка, каким я был в детстве. Однако теперь — он именно походил на меня. Но мною не был. И уже не станет — это точно. Будет он лучше меня или хуже — вопрос открытый. Но я уже знал, что он вырастет другим Павлом Викторовичем Солнцевым (не мной). Потому что тогда, к прошлому декабрю тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, я прожил долгие два с половиной месяца без отца. Не улыбался беззаботно — вот так, как делал это сейчас Павлик. И рыдал перед сном едва ли не каждую ночь. А потом я существовал без папы всю оставшуюся жизнь; но часто о нём вспоминал. Павлику же предстояло «терпеть» воспитание родителя не один год. Я подумал, что с удовольствием понаблюдаю за той «нормальной» жизнью, какая могла бы быть и у меня. И проживу новую — жизнь Миши Припадочного.
В квартире Лукина я давно освоился: в её доступной для гостей части (в спальню пенсионера я заходил лишь пару раз, когда приносил Фролу Прокопьевичу лекарства). Потому с уверенностью опытного гида повёл настороженно озиравшегося по сторонам Павлика к висевшим на стенах рамкам с фотографиями. Увидел, как испарилась скука из Пашкиного взгляда при виде изображений лётчика Лукина рядом со старинными военными самолётами. Мальчик привстал на цыпочки — разглядывал верхние рамки: где молодой Фрол Прокопьевич махал рукой, сидя в кабине пилота, и где Лукин (стоя у крыла истребителя) сосредоточенно всматривался в безоблачное небо. Солнцева не заинтересовали групповые фотографии военных, как и те снимки, на которых будущему генерал-майору вручали боевые награды. Немного постоял мальчик около рамки с газетной вырезкой (прочёл короткую заметку о подвиге советского лётчика Лукина).
— Миха, смотри — это же Гагарин! — сказал вдруг Павлик.