Прикоснулся к ножу.
И провалился во тьму…
…В которой звучал голос Людмилы Зыкиной, любимой певицы моей тётушки. «Как не любить мне эту землю, где мне дано свой век прожить…» Я не однажды слышал эти слова, пока рос в квартире папиной сестры — мог бы продолжить строки песни с любого куплета. «…Мне хорошо в твоих раздольях, моя любовь, моя земля…» Пение Людмилы Георгиевны и знакомая музыка доносились издалека, словно из другой комнаты. Но звучали они точно не в моих воспоминаниях. Они будто выдернули меня из небытия. Я обнаружил, что вернулись не только звуки — ощутил в воздухе запах герани. А потом заметил, что тьма перед глазами зашевелилась. Она будто превратилась в стаю крохотных тёмных мошек. Те резко пришли в движение. И разлетелись по сторонам, открыли доступ к моим глазам уже неяркому солнечному свету, проникавшему в помещение из занавешенного тюлем окна.
Я увидел руку (будто бы свою) и нож — тот самый, что сегодня полдня пролежал под моей кроватью. Рука повела клинком из стороны в сторону, словно привыкала к его размеру и весу. Голова кивнула, будто в ответ на незаданный вопрос. Я резким толчком задвинул ящик шкафа — звякнули столовые приборы. Глазами пробежался по тесной комнате. Не заинтересовался ни холодильником, ни хлебницей. Задержал взгляд лишь на свисавшем с забитого в стену гвоздя полотенце (очень похожем на то, что не далее как сегодня днём я извлёк из схрона на берегу реки). Почувствовал, как голова вновь отвесила короткий поклон. Развернул лезвием вверх зажатый в руке нож. «…Как не любить мне эту пашню, что битва кровью обожгла…» — прокомментировал мои действия голос певицы. А мой разум тут же выделил из её фразы одно лишь слово: «кровь». Я резко развернулся и вышел из кухни.
И очутился в знакомой прихожей, где однажды уже прошёлся, зевая и потирая глаза. Скользнул взглядом по салатового цвета обоям на стенах. Посмотрел на входную дверь (не обитую дерматином с внутренней стороны). Замедлил шаг и насторожился, словно прислушался. Различил тиканье часов — его тут же заглушил рёв проснувшегося в кухне холодильника. Голос Людмилы Георгиевны стал громче («…Сквозь бури шла и ожидала…»). Он теперь тоже звучал за моей спиной. Я ступал бесшумно и легко, будто при пониженной гравитации. Под ногами ничто не скрипело и не потрескивало. Но скользила и собиралась складками ковровая дорожка — я как через кочки в лесу перешагивал через эти складки. Будто по привычке повернул лицо к висевшему на стене ростовому зеркалу. Увидел там отражение человека (в полный рост). Заметил, как игриво блеснул клинок зажатого в руке ножа.
Переступил порог комнаты — упёрся взглядом в знакомые потёртые фотообои (стройные берёзы на берегу пруда). Но тут же опустил глаза на спавшую вблизи от стволов берёз (на диване) девицу. Около минуты смотрел в упор на лицо Оксаны Локтевой. Мне было странно (и немного жутковато) видеть уже дважды убитую на моей памяти девятиклассницу — она мирно посапывала, шевелила влажными губами. Я снова взглянул на нож. Но подошёл не к девчонке — шагнул к полированному шкафу на тонких ножках и с парой стеклянных дверок в верхней части. В нижнем ящике серванта ожидаемо обнаружил груду женского белья. Пошарил в ней левой рукой — выудил из кучи трусов, чулок и бюстгальтеров толстую пачку советских банкнот, перевязанную красной лентой с синими сердечками (нарисованными чернилами). Большим пальцем провел по краю пачки, словно на ощупь определял номинал купюр.
Услышал своё довольное хмыканье. Взмахнул деньгами перед лицом, словно веером. Не уловил их запах. Лишь ощутил на щеках движение воздуха, да услышал тихий скрип бумаги. Но всё равно улыбнулся (почувствовал это). Ловким движением сунул деньги в карман. Небрежно бросил в общую кучу вывалившиеся на пол трусы. Одним толчком задвинул ящик — заставил шкаф заскрипеть и грозно зазвенеть стёклами. Пробежался взглядом по расставленным на полках фотографиям. Задержал внимание на женских лицах (поочерёдно взглянул на трёх подруг: на Катю Удалову, на Нину Терентьеву и на Оксану Локтеву). Но вдруг обернулся, прислушался. Тишину в квартире нарушал рык холодильника и голос из телевизора («…Как не любить мне эту землю!..»). Я хлопнул рукой по карману — нащупал под тканью пачку купюр. Шагнул к спавшей на диване девятикласснице.
Выбрал глазами цель.
Замахнулся.
И нанёс первый удар…
Во снах сегодня ночью я видел окровавленные ножи и мёртвых женщин. В своих (похожих на бред безумца) видениях я метался по чужой квартире (с бесчисленным количеством комнат), повсюду находил мёртвые тела и кровь. Заглядывал мертвецам в лица — многих узнавал (увидел Оксану Локтеву, Нину Терентьеву, Екатерину Удалову, Свету Зотову, Зою, Надежду Сергеевну и даже Елизавету Павловну Каховскую). И понимал, что женщины не просто мертвы — они убиты именно мной. А орудия убийства (будто сами по себе) то и дело появлялись в моей руке. Я ронял на пол очередной испачканный кровью клинок. И тут же ощущал на ладони прикосновения рукояти другого ножа. Тот возникал в моей руке, точно по волшебству. С его лезвия уже капала густая и пахучая тёмная кровь. Она оставляла на собиравшемся в складки половике под моими ногами цепочку из кровавых следов.