Шариковой ручкой я подчеркнул некоторые строки — чтобы будущие читатели их не пропустили, обратили на них особое внимание. Созданный (точнее: частично воссозданный) за утро текст не вызвал у меня нареканий. Хотя и промелькнули мыслишки о том, что я не указал несколько деталей. Но я махнул на них рукой: признал, что позабытые в пылу создания этого пятистраничного «шедевра» подробности не имели особого значения для достижения моей нынешней цели. При просмотре текста я убедился и в том, что не «сболтнул» лишнего — того, о чём пока не стоило упоминать (чего в нынешней реальности пока не случилось). Ведь в ином случаем заставил бы себя перепечатывать это «творение» заново, чтобы не вызвать у читателей ненужных вопросов и подозрений.
Я встал со стула, по-стариковски потёр поясницу (хотя побаливала не она, а копчик). Желудок радостным урчанием напомнил, что уже справился с завтраком — предложил прогуляться к холодильнику. Но я оставил без внимания его призывы. Посмотрел на будильник. Обнаружил, что просидел за столом больше двух часов — почти три школьных урока, включая перемены. Смутно припомнил, как за это время соседи неоднократно стучали по батареям: надеялись усмирить мой творческий порыв. Мне почудилось, что промелькнули воспоминания и о звонках в дверь, и о дребезжании телефона. При мысли о телефоне я устремился в гостиную. Позвонил Паше Солнцеву. Узнал, что к нему уже явились Вовчик и Зоя — ко мне они «не дозвонились». Я сообщил, что обязательно приду сегодня. Но немного задержусь.
Около непрезентабельной двери в квартиру Сомовых я простоял больше четверти часа. С упорством фанатика нажимал на кнопку дверного звонка — «соловьиные» трели за дверью не умолкали. Я знал, что родители Вовчика сегодня работали (как и Надежда Сергеевна, и Виктор Егорович — школьных каникул у них не было). А сам Вовчик, как я уже убедился, сейчас спорил и в шутку ругался с Павликом — дома у Солнцевых. Но вчера он рассказал, что его старший брат теперь являлся домой ночью и просыпался после полудня. На этот факт я и рассчитывал, когда безостановочно разрывал тишину за дверью «птичьим» пением. И мысленно скрещивал пальцы: надеялся, что разбуженный моими стараниями Иван Сомов выглянет из квартиры, а не попросту отключит звонок и завалится на кровать, чтобы досматривать послеполуденные сны.
Витавший в подъезде запах табачного дыма напомнил мне о Каховском. Я в очередной раз недобрым словом помянул «дяди Юрину» командировку. Ведь если бы не она — я бы сейчас преспокойно продолжил чтение вслух книги Вениамина Каверина «Два капитана». Уже после Нового года мы с моим детским отрядом с перерывами одолели две части романа и приступили к третьей. Вовчик и вовсе «убежал вперёд»: он выпросил книгу у Павлика (не ту, что подарил Каховской) — дочитывал роман дома (рассказывал нам, как прячет книгу от отца). По этой причине я зачитывал вслух о приключениях Сани Григорьева не со страниц того издания, который в прошлой жизни неоднократно перечитывал у тётки. А с новенького Зоиного экземпляра, который едва слышно поскрипывал листами, источал приятный для любителей чтения аромат свежей типографской краски и клея.
У меня уже побаливал палец, нажимавший на кнопку около двери Сомовых. Но я не сдавался. Посылал за дверь мысленные посылы: «Вставай. Открой глаза. Вставай…» Между делом слушал доносившиеся с верхних этажей приглушённые стенами и расстоянием голоса, детский плач, монотонные бормотания телевизоров — будто жильцы этого подъезда не работали: были детьми или пенсионерами. Я слышал и ругань, что звучала в квартире соседей Вовчика. Различил пение Кобзона — повторение новогоднего концерта. Уже не обращал внимания на то, как позади меня на промежуточной лестничной площадке грозно дрожали от порывов ветра оконные стёкла. Сжимал в руке шапку, переминался с ноги на ногу. Прислушивался — из квартиры Сомовых доносилась только трель дверного звонка. Но вдруг загрохотал замок — я пугливо отпрянул в сторону.
Дверь резко распахнулась. И первым делом я увидел похожие на красное знамя семейные трусы — единственный предмет одежды, красовавшийся на худощавой фигуре Ивана Сомова. Парень почёсывал покрытую немногочисленными рыжеватыми волосками грудь, сонно потирал глаза. Он хмурил брови и тихо бормотал… приветствия (наверное) — их заглушало пение дверного звонка. Я убрал руку от кнопки. «…Охренели совсем», — расслышал я окончание монолога Сомова. Логично предположил, что слово «охренели» не имело ко мне никакого отношения — потому что его употребили во множественном, а не в единственном числе. А я пришёл к старшему брату Вовчика в одиночку. О чём вдруг пожалел, когда представил, какими последствиями грозила обернуться эта моя самонадеянность. Тут же изменил свои планы.