— Но ведь романа не было… Ты намеренно все запутываешь… И я не смог бы так жить. Так жить немыслимо.
— Как? Без выдуманного автопортрета?
— Нет. Так цинично.
— Зачем же вставлять это гадкое слово? Давай лучше скажем: трезво осознавая свою заурядность.
— С мыслью о заурядности я не смирюсь.
— Если ты, такой как ты есть, останешься в этом доме, придется. Ну улыбнутся несколько раз у тебя за спиной, ну и что? Хихикающие лишь продемонстрируют свою неделикатность. Но жизнь действительно не деликатна, дорогой Руперт. Нет идеальных браков. Нет сверкающих вершин. Да, Хильда не будет больше тобой восхищаться. Но верил ли ты этому восхищению? Не обманывался ли, как Морган? Да, Хильда уже не будет любить тебя так, как раньше. Будет сочувствовать, даже немного презирать. А ты будешь помнить полученные уроки притворства и двойной жизни. По сути тебе, как и всем, это свойственно. И снова начнется работа допоздна в офисе, а Хильда будет и понимать и не понимать, и все это будет куда как менее значимо, чем сейчас.
— Прекрати, — сказал Руперт. — Есть вещи, без которых мне не жить…
— Самообман, дорогой мой. И лучше реальность, пусть и обшарпанная, чем вечное пребывание в разрисованных облаках. Кстати, ты не заглядывал в свой кабинет в последние полчаса?
— Нет.
— Тогда поднимись и взгляни.
— На что?
— Я поднимусь с тобой. Пойдем.
Джулиус вышел из гостиной и первым начал подниматься по едва освещенной лестнице.
— Приготовься к шоку, — сказал он, подойдя к кабинету, и, открыв дверь, включил свет.
Руперт, мигая, вошел за ним. Комната оказалась какой-то странно светлой. С первого взгляда можно было подумать, что только что прошел снег. Пол, кресла, стол — все завалено чем-то белым. Всмотревшись, Руперт понял, что это клочки бумаги. Исключительно мелкие клочки бумаги. Подняв один из них, он разглядел свой почерк.
— Именно так, — сказал Джулиус. — К сожалению, это то, что осталось от твоей книги.
Руперт собрал в горсть несколько клочков. Потом выпустил их из рук. Обернулся к столу, на котором раньше лежала пачка желтых блокнотов.
— Боюсь, что изорвано все, — сказал Джулиус. — Это дело рук Питера. Я поднялся посмотреть, закончил ли ты уже разговаривать с Хильдой, и услышал из кабинета странный звук разрываемой бумаги. Когда я вошел, с половиной блокнотов было уже покончено.
— И ты… не остановил его…
— Это было немыслимо. Не силу же применять! Я попробовал урезонить его. А потом стал помогать.
— Помогать ему… рвать мою книгу?
— Да. Может, я поступил неразумно. Но было ясно, что он решил довести дело до конца, и тогда я подумал, а почему бы и мне не разорвать два-три блокнота. Говоря откровенно, Руперт, я сомневаюсь, что эта книга была хороша. И дело даже не в том, что ее выводы ошибочны, а в том, что она просто не умна и уж, во всяком случае, не дотягивает до заданного уровня. Ты не создан, чтобы писать. Эта книга пошла бы во вред твоей репутации.
Руперт подошел к двери, оперся о косяк, выключил свет.
— Будь добр, выйди.
— Но не в твоем же халате, дружище Руперт.
— Возьми любой костюм… там, у меня в гардеробной… и уходи… я не хочу больше видеть тебя сегодня.
Руперт спустился вниз. Услышал, как входная дверь мягко захлопнулась. Выключив лампу, постоял в темноте гостиной. Тело ныло от горя и мучительной тяги к жене. Завтра он поговорит с Хильдой. Убедит ее не уезжать. Но в чем-то ему уже никогда не удастся ее убедить, так же как не удастся убедить и самого себя. Что-то ушло навеки.