18
— О, приветствую.
— Я вам не помешал? — спросил Джулиус.
— Нисколько, — ответил Таллис, — входите.
Стараясь ступать осторожно, Джулиус прошел за ним в кухню. Газеты, которые в прошлый раз настелил Таллис, были еще на месте, черные и как бы прорезиненные. Убрав со стульев грязные тарелки, Таллис отнес их в раковину.
— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил, оглядев стол, Джулиус.
— Надписываю конверты.
— Зачем же так понапрасну тратить свой интеллект!
— Кто-то ведь должен этим заниматься. А с интеллектом у меня и так не густо. Садитесь, пожалуйста.
— Благодарю.
Один угол стола был завален грудой коричневых конвертов, частично уже надписанных крупным почерком Таллиса. Другой конец покрыт стопками книг и тетрадей, а на них — скрученный номер «Стейтсмена», в который сделана была попытка завернуть костистые останки копченой селедки. Сняв его, Таллис переложил сверток на пол.
— Выпьете чаю?
— Нет, спасибо.
— Пива?
— Благодарю вас, нет. Как ваша рука?
— Рука?
— Когда я был здесь в прошлый раз, вы порезали руку.
— Ах да. Я потом залепил ее пластырем и забыл. Вот он, пластырь. Наверное, уже зажило.
— Может быть, лучше все же снять и посмотреть? Подойдите сюда, я взгляну. Пластырь надо содрать. Будет больно.
Джулиус отодрал пластырь.
— У-ухх.
Пока Джулиус осматривал порез, Таллис покорно стоял и смотрел в окно. Ранка почти зажила. Кожа над ней была рябоватой, сморщенной и несколько более светлой, чем вокруг.
— Теперь лучше не закрывать ее, — сказал Джулиус. — Необходим доступ воздуха. Но вообще следовало бы иногда и мыть руки. Правило старомодное, но не лишенное смысла.
— Простите.
— Я не в порядке критики, а в порядке заботы. Таллис сел с той стороны стола, где лежали конверты.
Опустил голову, потом снова поднял. Усталость и сумерки словно соткали легкую завесу между ним и Джулиусом. Тот был в синей тенниске и легкой куртке из мягкого серого твида. Выглядел отдохнувшим и моложавым. В кухне, освещаемой только последними слабыми отблесками вечернего солнца, было холодновато. Тонкий дрожащий луч, пробившись между стенами, лег треугольным светлым пятном на сушилку, высветил гниющую деревянную раму и зеленые пятна плесени, покрывающие содержимое суповой тарелки. Предметы, прыгавшие по кухонному столу, наконец застыли. Таллис протер глаза, потом попытался прочистить уши. Глаза болели. Уши свербило, неприятное ощущение шло по евстахиевым трубам к горлу. Нёбо саднило, язык, кажется, воспалился.
— Что вы сказали?
— Что необходимо сделать генеральную уборку. Все это вредно для здоровья.
— Не хватает времени.
— Найдите его. Все эти ваши нелепые хлопоты ни к чему. И занимаетесь вы ими, чтобы не думать о другом.
— Возможно.
— Нужно найти разумного человека, который поможет вам разобраться в этих завалах. Должен же быть в окрестностях добрый самаритянин.
— Добрый самаритянин здешних мест — я.
— К-хм. Как ваш отец?
— Хорошо. То есть по-прежнему.
— Вы сказали ему?
— Нет, — все еще ковыряя в ушах, повинился Таллис. Вздохнул: — Думаю, вы абсолютно правы, говоря, что это необходимо. Ему нужно знать правду. Он, может быть, даже предпримет что-то. Но это так дьявольски трудно. Как найти подходящий момент, когда все они одинаковы? Кажется непростительным своеволием использовать вдруг какой-то из них, чтобы взять и разом перевернуть для него весь мир. К тому же сейчас ему лучше. Боли уменьшились, он приободрился. Встал с постели. В данный момент его даже нет дома: кормит голубей.
— Его уже начали облучать?
— Нет. Я боялся, что, как только это начнется, он догадается. Но они собираются сказать ему, что это прогревание, которое будет полезно его артриту. Он вечно ругается на врачей, но верит всему, что они говорят.
— Сочувствую, — сказал Джулиус. — Сочувствую этой трудности с выбором правильного момента. Все это очень грустно.
Они помолчали. Потом Саймон нащупал вдруг под конвертами пакетик мятных лепешек.
— Хотите конфетку?
— Спасибо, нет.
Саймон засунул мятную лепешку за щеку.
— Виделись за последнее время с Морган? — спросил Джулиус.
— Нет, — проглотив конфету, ответил Таллис. — Я написал ей. Но не получил ответа.
— А зачем было писать? Надо просто пойти к ней.
— Да, я понимаю. И схожу. Но сейчас я такой измочаленный, выбитый из седла. Если пойду, то сделаю еще хуже. Ведь все предначертано. Она придумала, каким мне нужно быть, я этому не соответствую, и ее это злит. Видеть ее озлобленной для меня нестерпимо. А я сейчас слишком несчастен даже без перспективы очередного кошмарного разговора с Морган. Писать ей, наверно, попросту трусость. Но пока пишешь, надеешься.