Так вот, — продолжил Джулиус, — я вернул письма на место и слегка посмеялся над Хильдиной добродетелью, а потом сошел вниз, где столкнулся с Рупертом, сидевшим, оказывается, все это время в саду. Мы с ним выпили и сразу же начали разговаривать о его книге. Это, должен признать, привело меня в раздражение. Думаю, Руперт не докучал вам своими идеями, инстинктивно догадываясь, что с вами разводить теоретизирование не стоит. Но в меня он вцеплялся всегда мертвой хваткой. Так и тут, едва мы коснулись книги, как Руперт начал вещать на темы добра. А мне, как скорее всего и вам, от таких разговоров тошно. И вот, выслушивая его, я вдруг задался мыслью: а как бы вел себя старина Руперт, окажись он в действительно сложной ситуации, как помогли бы ему тогда все эти высокопарные рассуждения? Понимаете, что я имею в виду?
— Да, — сказал Таллис. Он навалился грудью на стол и, сколько мог, подался к собеседнику. В комнате постепенно темнело.
— Примерно тогда же или чуть позже я начал всерьез уставать от Морган. Нет, «уставать» — неточное слово. Я начал чувствовать к ней что-то вроде омерзения. Поначалу надеялся, что она догадается оставить меня в покое, но все было ровно наоборот. Куда бы я ни шел, она оказывалась там же. У Морган редкостная способность составить о человеке ложное представление, а потом требовать от него соответствия этому образу. Ну, вы-то это отлично знаете. Дело кончилось тем, что она предназначила мне роль какого-то раскрепощающего начала и повела идиотские разговоры о сути свободы. Думаю, что она говорила об этом и с вами.
— Да, — кивнул Таллис.
— Речь шла о любви и свободе, о любви без цепей и условностей и благородстве первобытного человека. Что там было еще, я забыл. В какой-то степени все это смахивало на искаженный вариант Рупертовых теорий. Она хотела, чтобы я одобрил всю эту чушь, и считала себя способной добиться этого. И тут мне пришло в голову заставить ее сделать еще шаг.
— Какой шаг?
— Мне захотелось подтолкнуть ее к доведению этих идей до абсурда. Пожалуй, сначала я только этого и хотел. Мне было любопытно посмотреть, до какой степени непристойности и цинизма она в состоянии незаметно дойти. Позабавило, как легко она клюнула. Я начал говорить о неустойчивости всех человеческих связей, она делала вид, что не соглашается, и в то же время сама меня подзадоривала, пока я наконец не сказал, что любое доверие может быть в самый короткий срок разрушено самыми простыми средствами. «Нет», — сказала она, делая возмущенные глаза и презрительно, с видом несокрушимого превосходства кривя губы, и тут же побилась со мной об заклад, что мне это не удастся. Потом мы наметили жертву.
— Жертву? Кого?
— Саймона.
— Саймона?
— Союз Акселя с Саймоном. Морган поставила десять гиней на то, что я не сумею в течение трех недель развести их.
— О боже! — воскликнул Таллис.
— Вот именно. Меня это шокировало, а когда я поразмыслил, то вызвало и отвращение. И однажды, думая о Морган, а потом думая о Руперте, о том, что в известном смысле они, безусловно, подходят друг другу, я вдруг решил, что мог бы свести их вместе.
— Понятно. Продолжайте.
— Морган хотела доказательств непрочности человеческих отношений. И я подумал, пусть-ка она сама предоставит для них материал. Кроме того, я хотел избавиться от нее, а тут открывался для этого прямой путь. Все ясно?
— Да.
— Что касается метода, он, как я уже говорил, был целиком основан на письмах и оказался на удивление легко осуществимым, впрочем, когда идешь на обман, это почти всегда так и бывает. Если система хорошо продумана, люди не поддаются только в редчайших случаях. Эгоизм, как и страх, всегда тут как тут, ну а уж дальше все идет само собой. Письма Морган, написанные в Южной Каролине, когда у нас с ней все еще только начиналось, я сохранил…
— Неужели?
— Да. Вас это, может быть, удивляет, но я отнюдь не чужд сентиментальности. И письма у меня были. А в ящике письменного стола Хильды хранилась великолепнейшая подборка любовных посланий, полученных ею от Руперта. Как-то днем я без шума изъял их. Теперь вся колода была у меня в руках, и нужно было лишь правильно раздать карты. В качестве обращения почти всюду стояло «любовь моя», «ангел мой» или еще что-то, столь же безличное. Стиль амурных посланий, который используют в рассматриваемой нами прослойке общества, удивительно однообразен. Это в особенности характерно для женщин, в том числе и для интеллектуалок. У меня было несколько сотен таких писем, и всюду один и тот же выспренне экстатический тон и содержание, применимое едва ли не к любому адресату. А добавьте еще тщеславие читающего! Словом, было почти невероятно, что кто-нибудь из них вдруг заподозрит, что вообще-то послание адресовано не ему. Я запустил механизм, одновременно отправив Морган старательно выбранное любовное письмо Руперта и Руперту — столь же старательно выбранное любовное письмо Морган. В каждом из них я указал им место для свидания. Нацарапать коротенькую, как будто в спешке добавленную приписку было нетрудно. Людям редко приходит на ум дотошно исследовать почерк, в особенности если пишущий им хорошо известен, а присланный текст возбуждает в них и тщеславие, и любопытство. Разумеется, оба явились на рандеву. Я подстроил все так, чтобы видеть это, да еще прихватил с собой для компании юного Саймона Фостера. Не буду досаждать деталями подглядывания, хотя и отмечу, что проявил неплохую изобретательность. Все, связанное с Саймоном, как я уже сказал, неважно. Признаю, что помучил его, но это был просто гарнир к основному блюду. У меня вовсе не было мысли действительно разлучить его с Акселем. Итак, Руперт и Морган явились. Неожиданно обнаружив себя объектом пламенной страсти, оба едва дышали от смятения, возбуждения, любопытства, и оба были исполнены решимости проявить понимание, сдержанность, благородство, но в то же время и получить максимум удовольствия от этой сногсшибательной ситуации. Вам все понятно?