После первой ночи сделалось ясно, что она либо сбежит отсюда, либо сойдет с ума. Но слабость, породившая все страхи, мешала понять, что лучше: уехать или остаться. Все-таки это место надежное, или хотя бы знакомое; ее пребывание здесь имеет какой-то смысл. Если уехать, то куда, к кому отправиться? Сможет ли она жить в отеле, проводить дни в безликой комнате, обедать, совсем одна, в ресторане? Поехав к кому-нибудь погостить, нужно будет изображать, что все в порядке, а на это сил нет, друзей, которым она могла бы рассказать о крахе своей жизни, тоже нет. Единственный, кого она готова видеть, — Джулиус. Минутами она жаждала с ним увидеться, но жажда была очень странной и походила на тягу к нереальному. С последней встречи прошло всего несколько дней, но Джулиус почему-то казался недосягаемо далеким, и у нее не хватало духу позвонить ему, хотя перед отъездом она и написала ему длинное подробное письмо.
С Рупертом никаких объяснений не было. Хильда сознательно уклонилась от них. В первый вечер он почти не мог говорить. Она заперлась в спальне, через несколько часов он пытался стучать и, судя по голосу, был абсолютно пьян. Наутро она обнаружила, что выпита чуть ли не полная бутылка виски, а он спит, одетый, у себя в гардеробной. Хильда ушла, пока он еще не проснулся, и сняла комнату в гостинице неподалеку. Видеть Руперта было бы ей невыносимо. Преодолев первый шок, она оказалась во власти ревности, трепавшей, словно лихорадка: ее то обливало потом, то трясло. Необходимо было выбраться из дома, еще не знавшего о предательстве Руперта, из дома, где все метелки, чайные чашки, сигаретницы, милые, ни о чем не подозревающие безделушки ежеминутно напоминали ей о грандиозности понесенной ею потери. Чувство, похожее на застенчивость, но застенчивость, близко граничащую с агонией, вызывало необходимость избегать встречи с мужем. Не могла она видеть эти виноватые глаза, не могла видеть человека, которым так восхищалась, разбитым, униженным и беспомощным.
Кроме того, нужно было спастись от Морган. Все, связанное с ней, вызывало такую глубокую боль, что для горечи или гнева места просто не оставалось. Это предательство таило в себе яд, проникающий глубоко в прошлое, превращало все светлые воспоминания в лицемерие и обман. Забота о сестре всегда была главным делом ее жизни, постоянным источником бодрости и тепла. Получив записку со словами «ничто не разлучит нас», она успела осознать, насколько эта реакция в духе Морган, но тут же хлыстом ударила мысль, что отныне это уже не рождает нежности.
Зайдя ненадолго домой, Хильда собрала вещи. Ни Морган, ни Руперта не было. Письма от них обоих лежали на столике в холле, и она прочла их уже в гостиничной комнате. Письмо Руперта было безнадежно невнятным. Самообвинения и мольбы перемежались с заверениями, что не случилось ничего, достойного каких-либо серьезных обсуждений. В тоске и гневе она изорвала его в клочки. Письмо Морган было гораздо логичнее и выдержаннее. Она рассказывала, как Руперт вдруг неожиданно воспылал к ней, как они вместе решили ничего не рассказывать Хильде, так как надеялись, что сумеют все сгладить. Это письмо Хильда задумчиво отложила в сторону. Потом, вдруг поддавшись нахлынувшим чувствам, написала жестокое письмо Руперту и в конце сообщила, что едет в Париж, к своей старой подруге Антуанетте Руабон. Это же она коротко написала на открытке Морган. После чего взяла напрокат машину и отправилась в Уэльс.
Коттедж был в шести милях от главной дороги и еще дальше от ближайшей деревни, подъезд к нему был ухабистый и шел среди глыб, оставшихся от древних каменных стен. Единственное жилье по соседству — ферма, выставленная на продажу и заброшенная. До моря две мили. Хильде казалось, что, сидя на берегу, она приобщится к его извечной седой и усталой мудрости. Как оказалось, она вообще не дошла до берега. Отправившись туда в первое утро, оцарапалась о какую-то колючую проволоку и в слезах вернулась в коттедж.