— Конечно же, я люблю тебя, дорогой. Чтобы сказать тебе это, я и сбежала с идиотского коктейля.
— Морган… Какая прелесть… Какая ты душка. Нет, я должен поцеловать тебя. — Саймон поставил стакан на ковер. Взяв и ее стакан, осторожно поставил его туда же. Потом обнял ее и шутливо поцеловал. А когда их глаза встретились, поцеловал еще раз, уже всерьез.
— Милый Саймон, я всегда очень любила тебя, и ты это знаешь.
— И я всегда очень любил тебя. Мне так хотелось, чтобы ты вернулась. Давай любить друг друга и если понадобится, то помогать.
— Как странно, что ты говоришь именно это. Конечно, давай. Мир так жесток. Это такое счастье — найти в нем нежную любовь.
— Давай будем видеться часто-часто. Нет-нет, я хочу держать тебя за руку. Вот твой стакан.
— Я сомневаюсь, чтобы Аксель… Впрочем, не будем об этом. У меня теперь собственная норка в Фулэме. Я переехала от Хильды с Рупертом. Вдруг поняла, что необходим свой дом, место, куда я могла бы позвать кого вздумается. Там мне, наверно, будет хорошо, глядишь, и придумаю, как быть дальше. Ты придешь ко мне в гости?
— Конечно!
— Я очень рада. Знаешь, Саймон, нам с тобой нужно заново познакомиться. Иногда возникает потребность всмотреться в души старых друзей. Тебе это знакомо? Расскажи мне о себе, о своей новой жизни. Я ведь даже не знаю, как вы сошлись с Акселем. Ты вроде раньше не был с ним накоротке. Вы познакомились у Руперта? Аксель бывал у них. Я виделась с ним иногда на обедах.
Протянув руку за спиной у Морган, Саймон слегка отодвинул черную веджвудскую вазу с розами и ветками эвкалипта и аккуратно поставил стакан на полированную столешницу, предварительно проведя донышком о рукав темно-синего пиджака и удостоверившись, что на нем нет ни капли джина. Потом — по-прежнему не выпуская руки Морган — уселся поудобнее, с комфортом разместившись в затененной, тихой и теплой раковине комнаты. Вечер был солнечный, окно раскрыто, но с улицы не долетало ни звука, и лишь время от времени доносился шум самолета, шедшего на посадку в лондонский аэропорт. Говорить с Морган об Акселе было для Саймона счастьем, задевавшим интимнейшие струны души.
— Да, мы нередко встречались у Руперта, но я его так и не разгадал. Аксель человек замкнутый. Мне легко понять тех, кто его не любит, считает заносчивым, самодовольным, даже злым. Я всегда им восхищался — он ведь такая умница, но чувствовал себя рядом с ним неуютно. И уж никак не догадывался о его голубизне. Руперт, по-моему, тоже.
— Но он-то, наверно, знал, что ты голубой, — сказала Морган, пожимая ему руку. — Если ты в самом деле голубой, мой любимый Саймон.
Саймон о чем-то задумался, потом улыбнулся:
— Не буду спрашивать тебя, похож ли я на голубого. Я и сам знаю, что похож. Аксель — нет. Да, конечно, он знал, но считал меня…
— Безнадежно распутным, прошу прощения?
— Да, — сказал Саймон. — Именно так.
Он сто раз обсуждал это с Акселем. И всегда обсуждение вызывало странную боль, в которой присутствовал и странный оттенок удовольствия. Конечно, он был распутен. И лишь спустя много времени Аксель поверил, что он изменился. Как легко он мог потерять Акселя! Саймона спасло то, что, несмотря на все свое сопротивление, Аксель влюбился и, оказавшись в любовных тенетах, медлил, не имея сил уйти, принимал объяснения Саймона, выслушивал его клятвы. О, Саймон был красноречив. Но ему потребовался немалый срок. И все это время он оставался в чудовищном напряжении.
— Ну так и что же все-таки свело вас вместе? — спросила Морган.
— Нас свел он. — Саймон кивнул на висевшую над камином фотографию эллинской статуи.
— Он? Но как? Это что-то греческое?
— Это курос, юноша, Аполлон, как его иногда называют. Архаика, пятый век до нашей эры, Национальный музей в Афинах.
— Дай-ка я рассмотрю его, — сказала Морган. Вернувшись на диван, она снова вложила руку в руку Саймона. — Ну, продолжай.
— Я приехал в Афины. Один… — На самом деле это было чистейшей случайностью. Он должен был приехать с другом, но у того начались неполадки с желудком, вынудившие его остаться в Риме. Саймон рассказал Акселю об этой закулисной фигуре, только когда их отношения уже вполне сформировались. И расплатился бурнейшим скандалом.
В первый свой день в Афинах Саймон, никогда прежде не бывавший в этом городе, отправился в Национальный музей и сразу обратил внимание на статую куроса. Что-то случилось мгновенно. Статуи могут иногда так притянуть к себе. Курос стоял в глубокой нише, войдя в которую ты был — если никто не заглянул за угол — практически невидимым для посетителей. Случилось так, что посетителей было немного. И курос оказался в полном распоряжении Саймона. Трудно было устоять против искушения дотронуться до статуи. Воровато оглянувшись, он быстро скользнул рукой по икре ноги. Затем с непринужденным видом вышел из алькова. Но уже понимал, что попался в сети. Обойдя весь музей и с притворной серьезностью оглядев, ничего не видя, другие его экспонаты, он снова вернулся к куросу. Потом вернулся после обеда, на следующее утро и снова — после обеда.