Пять минут первого я подошел к знакомому дому. Прокейн встретил меня у дверей и провел в кабинет. В камине весело потрескивали дрова.
– Вы пришли первым, – заметил он, когда я сел в кресло. Он стоял у окна, в сером костюме, белоснежной рубашке и полосатом, черно-белом галстуке. Казалось, он собрался идти на совет директоров крупной фирмы, чтобы сообщить коллегам приятные новости. Его глаза ярко блестели, а с лица не сходила улыбка, – Я как раз собирался что-нибудь выпить, мистер Сент-Айвес. Надеюсь, вы составите мне компанию?
– Не откажусь, – ответил я.
Он принес мне бокал и сел во второе кресло.
– Сегодня для вас большой день, – заметил я.
– Это точно, – он сиял, как начищенный самовар, – Я встал в шесть утра. А вы, я вижу, прекрасно выспались.
– Да, неплохо, – пробормотал я.
– Ну, – Прокейн поднял бокал, – выпьем за удачу. Разумеется, удача – далеко не самое главное в нашем деле, – добавил он, когда мы выпили.
– Подготовка, – кивнул я.
– Тщательная, всесторонняя подготовка, – подтвердил он, – Когда действия каждого расписаны по минутам.
– А что, если ваши… жертвы где-то задержатся или в чем-то поспешат?
– Мы учли и такую возможность, – Прокейн просто лучился счастьем. Его планы вот-вот должны были стать реальностью.
– Что вам больше нравится, подготовка операции или ее исполнение? – спросил я.
На мгновение он задумался.
– Пожалуй, что исполнение, но, право, мне трудно отдать предпочтение чему-то одному. Мне не хотелось бы сравнивать кражу с написанием картины, но это единственное, в чем я хоть немного понимаю. Я получаю огромное наслаждение, выбирая сюжет, всматриваясь в форму, цвет, игру света и тени, но все это ничто по сравнению с тем ощущением, которое я испытываю, когда моя кисть касается девственно чистого холста. Остальное уже пустяки. Я рисую очень быстро, мистер Сент-Айвес, – он улыбнулся, – Так же, как и ворую.
– А потом?
– Потом? – задумчиво повторил Прокейн. – Да, в обоих случаях потом приходит покой, этакая меланхолия.
– А вина?
– Только сожаление. После того, как картина завершена. После кражи – никогда.
– И о чем же вы сожалеете?
– Мне всегда кажется, что я мог бы нарисовать ее лучше. Хотя я и не знаю, что мне следовало для этого сделать. После кражи я не испытываю ничего похожего.
– И никаких угрызений совести?
– Я не представляю, что это такое, – ответил Прокейн. – Угрызения совести подразумевают чувство вины, а я не знаком с этим чувством.
– А вас не интересовало, почему? Почти каждый из нас чувствует себя виноватым в том или другом.
– Я думал об этом и пришел к вполне определенному выводу. Дело в том, что я доволен тем, кто я есть, – превосходный вор и терпимый художник. Я не стремлюсь быть кем-то другим. Мне кажется, что чувство вины свойственно людям, которые ставят перед собой недостижимые цели. Они не могут стать кем-то еще, но думают, что это им по силам, и в результате возникает комплекс вины перед самим собой.
– Что вы ощущаете при краже? – спросил я. – Какие у вас возникают эмоции и возникают ли они?
– Вам это нужно для репортажа, мистер Сент-Айвес? – Прокейну явно нравилось, что разговор в основном шел о нем. А это немаловажно.
– Возможно.
– Мое внимание целиком приковано к операции. Все остальное как бы отсечено. Мне кажется, что я держу все нити и в каждый момент знаю, за какую надо дернуть. Иногда мне хочется по памяти нарисовать картину ограбления. Там было бы на что посмотреть, особенно на лицо, как вы говорите, жертвы.
– Например, вашингтонского сенатора.
Брови Прокейна удивленно поползли вверх.
– О, разве они знают об этом?
– Во всяком случае, догадываются.
– Это был совершенно продажный человек. Он уже умер. Но, прикованный к батарее, он поневоле вызывал жалость.
– Я успел прочесть только несколько страниц, – заметил я, – но от ваших журналов невозможно оторваться.
– Вы думаете, они могут заинтересовать широкого читателя?
– Несомненно.
Прокейн оживился.
– Пожалуй, их стоит опубликовать. К сожалению, это возможно лишь после моей смерти.