Еркин тоже рассказывал свое, отдавал все, что само всплывало в памяти: как играл с мальчишками в казахского богатыря Хаджи-Мукана, как спутники над степью летают, синяя автолавка заворачивает к юрте отца, отец весело тратит деньги, ночная орава мальчишек скачет за двадцать километров к чабанам-киргизам в кино…
Никого нет, они вдвоем в степи, но Еркин все время чувствовал чей-то настороженный взгляд: переменившаяся сегодня степь глядела на них во все глаза. Кто вы такие? Зачем складываете вместе свою память? В какую дальнюю дорогу снаряжаетесь?
Еркин видел раньше не раз перемены, которые совершают в степи зима, весна, лето. Видел перемены, совершаемые трудом людей. Впервые понял: есть другие перемены, совершающиеся необъяснимо.
На пути из поселка в городок стоит мазар, сложенный - как и в старину - из саманного необожженного кирпича, но с дверцей из железного прута, - заказ райисполкома, выполненный искусно местным кузнецом, братом Кольки Кудайбергенова. Здесь похоронен член Союза писателей акын Садык, Нурланов дед.
- Я внутрь уже заглядывала, - сказала Маша. - А войти можно? Не запрещается?
- Можно.
Железная дверца, крашенная голубой краской, скрипнула сварливо. Они вдохнули мерзлую глиняную пыль, перемешанную с сухим снегом. На стенке низко - слишком низко! - нацарапано: «Амина».
Разве Еркин не знал, кого частенько прячут разбросанные в широкой степи полуразваленные и новые мазары? Знал. Он отвел глаза от имени, нацарапанного слишком близко к земле.
Амина… Этим летом на джайляу он ее возненавидел. Идет, бедрами качает - мужчины, отцы взрослых сыновей, поворачивают бороды ей вслед. Кенжегали - городской человек, ученый! - тоже закосил глазами. Наверное, и раньше такое происходило при Еркине, но он умел понимающе отворачиваться. Натыкался ночью в траве на парня с девушкой и молча уматывал куда подальше, держал язык на привязи: чего он, маленький, что ли? Но прошлым летом возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют достоинство. А она тут с солдатом.
- Ты о чем задумался? - спросила Маша. - Тут холоднее, чем на ветру. Пошли?
Еркин заслонил спиной голубую железную дверцу, совсем близко притянулись светлые доверчивые глаза.
ЗИМА
У Степановых спрашивают Машу: «Чего же ты не пригласишь в гости сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет».
Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый почти вечер бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к нему.
Еркин и Маша складывали вместе свою память и впервые оба поняли: четырнадцать лет - очень много. Они прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если сложить, получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти степью - путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки до Волги - путем, знакомым Маше.
В степи он знал все. А Маша спросила: «Нурлан тоже пасет овец?» Он сказал: «Нет, у них теперь валухи». Маша подумала: он говорит про какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой хозяйственной пользы баранчиков делают валухами.
Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он возвращается на уже пройденный путь и она опять от него далеко.
На школьные вечера Маша приезжала в военном автобусе; лейтенант Рябов подавал ей руку, помогая сойти по ступенькам. Лейтенанту двадцать пять лет. Маша говорит: жаль, что Геннадий Васильевич такой некрасивый. Еркину не жаль лейтенанта. Ему не нравится, когда после вечера она уезжает с Рябовым - не так уж далеко, но в другую жизнь. Еркину иногда кажется: «Между Рябовым и Машей разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - все двадцать восемь».
У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно, однако придешь с улицы и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок, тут прогулялся.
Раньше люди в приметы верили: если воет в печной трубе - к переезду. Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей парового отопления?
Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может быть, всего лишь где-то и кто-то сказал генералу Карпенко: «А что, если поедет Степанов?»
Еще неизвестно, как, с какой интонацией прозвучала фамилия, простая, русская - Степанов. Раздумчиво, утвердительно, как отказ?..
Сказал, что ли, кто: у него там какие-то осложнения были с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое место, с которым трудно расставаться. Не так ли? Да уж, Чупчи - это Чупчи. Не подарок судьбы.
Такой, значит, поселился в доме тревожный сквознячок.
Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не может из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье.
Спрашивать не полагается - военная тайна.
Полковник приезжал к директору, просил за Салмана.
- В нем будущее его семьи - я так считаю. Младших ему выводить в жизнь. Очень плохо, если с самых ранних лет ребенку вбили в голову, что он не такой, как все, хуже других уже с рождения…
- Но вы подумали, что будет с Мазитовым, когда ваша семья уедет отсюда? Вы ведь уедете? Его с собой не возьмете?
- Что ж… Мы можем уехать неожиданно. Возьмем ли мы с собой Сашу? Я уверен, что он сам этого не захочет. Он здесь родился, Чупчи его родина. Я уверен: родина не там, где тебе очень сладко. Ты можешь нещадно клясть это место на земле, но только сам ты, а не кто-нибудь другой.
- Вы не первый за него просите. Первая приходила Сауле Доспаева.
- Не знал. У девочки добрая душа.
- Душа - христианское понятие. На Востоке говорят: зоркое сердце. Человек с отличным зрением, но со слепым сердцем непременно собьется с пути, а с зорким сердцем и слепец знает правильную дорогу. - Директор попыхтел и закончил официально: - Я буду просить педагогический совет еще раз поверить в исправление Мазитова. Салман Мазитов, насколько я его знаю, ни о чем просить не станет. Он еще никогда и ничего у школы не просил. Он считает, что все пять лет школа дает ему причитающееся по закону.
Возвращаясь из школы, Степанов думал: почему я так уверенно сказал, что Саша не захочет оставить свою родину? Я ведь с ним никогда не говорил об этом. Я сказал про Сашу так уверенно потому, что Машка моя тоскует о родном малом месте на большой земле, где наши корешки - всех Степановых…
В дом к Мазитовым вела с улицы дверь, обитая клочьями кошмы. Ни крыльца, ни сеней, ни коридорчика с шаг длины-ширины. В этом доме прямо с улицы входят в комнату, и когда откроешь дверь, замечаешь: она изнутри украшена чем-то белым и блестящим - по железным двум петлям, по шляпкам всех насквозь прошедших гвоздей нарос толстый иней.
Маша захлопнула за собой дверь, и сразу же что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило ее больно и обидно: не могут в наше время люди так несчастно жить!
Возле самой двери печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке всего-то утвари: скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то засохшим. Дальше по стенке кровать продавленная, и на ней ребятишки полураздетые. Нет у Маши сил глядеть на этих ребятишек - какие они. Замечала смутно: они притихли. И слышно стало в недоброй тишине: на улице заработали дружно лопаты, захрустели, зашаркали тю днищу грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь, выхлопотанный женсоветом городка.