Это была единственная комната, которую очистили от мусора. В нее снесли всю лучшую мебель в доме, и сейчас на покрытом чернильными пятнами письменном столе, занимавшем всю середину комнаты, стояли остатки весьма недурного, если не сказать роскошного обеда.
Гонзалес читал маленькую книжицу в красной обложке, а на его носу красовались очки в золотой оправе. Пуаккар что-то рисовал, примостившись на углу стола, а Манфред курил длинную тонкую сигару и изучал список цен химической фабрики. И лишь Тери (или, как кое-кто предпочитал называть его, Симон) не занимался ничем, сидел с угрюмым видом у камина и глядел на беспокойные маленькие языки пламени.
Разговор шел вяло, обрываясь часто и надолго, как это бывает, если голова каждого занята своими мыслями. На этот раз внимание к себе привлек Тери, когда, неожиданно резко отвернувшись от огня, спросил:
— Сколько еще меня здесь будут держать?
Пуаккар, оторвав глаза от своего рисунка, заметил:
— Сегодня он уже третий раз об этом спрашивает.
— Говорите по-испански! — отчаянно вскричал Тери. — Мне уже надоело слышать этот новый язык. Я его не понимаю, и вас я не понимаю.
— Вам придется дождаться, когда все будет закончено, — отчеканил Манфред на звучном андалузском наречии.
Тери зарычал и повернулся к камину.
— Я устал так жить, — буркнул он. — Я хочу сам ходить по городу, без сопровождения… Я хочу домой в Херес, где я жил свободным человеком… Я уже жалею, что уехал оттуда.
— Я тоже, — спокойно произнес Манфред. — Хотя не очень… Надеюсь, ради вашего же блага, что не пожалею об этом сильнее.
— Кто вы такие? — после секундного замешательства взорвался Тери. — Чем занимаетесь? Почему вам так хочется убивать? Вы что, анархисты? Что вы на этом заработаете? Я хочу знать!
Ни Пуаккара, ни Гонзалеса, ни Манфреда не огорчила резкость их пленника. Чисто выбритое, остроскулое лицо Гонзалеса поморщилось от удовольствия, он прищурил холодные голубые глаза.
— Превосходно! Идеально! — пробормотал он, ощупывая взглядом лицо Тери. — Острый нос, небольшой лоб и… articulorum se ipsos torquentium sonus; gemitus, mugitusque et parum explanatis…[21]
Физиономист мог бы продолжить данное Сенекой описание человека в гневе, но тут Тери вскочил и окинул всех троих сердитым взором.
— Кто вы такие? — медленно произнес он. — Почем мне знать, что вы делаете это не за деньги? Я хочу знать, почему вы держите меня, как преступника, почему не разрешаете читать газет, почему запрещаете самому выходить на улицу и разговаривать с теми, кто знает мой язык? Вы сами не из Испании, ни вы, ни вы… Ваш испанский… да, но вы не из той страны, которую знаю я. Вы хотите, чтобы я убил… но не говорите как…
Манфред встал и положил ему на плечо руку.
— Сеньор, — ласково произнес он, заглядывая ему в глаза, — прошу вас, умерьте пыл. Я еще раз заверяю вас, что мы не убиваем ради выгоды. У каждого из этих двух господ, которых вы видите перед собой, состояние превышает шесть миллионов песет, я еще богаче. Мы убиваем и будем продолжать убивать, потому что все мы пострадали из-за несправедливости, от которой закон не смог защитить нас. Если… если… — на какое-то время он замолчал, продолжая смотреть на испанца серыми глазами, потом продолжил: — Если мы убьем вас, это будет первый случай подобного рода.
Издав свирепый рык, Тери вскочил и прижался спиной к стене. Смертельно побледнев, он, словно загнанный волк, переводил взгляд с одного на другого.
— Меня… Убить меня! — задыхаясь, просипел он.
Никто из троих не пошевелился, только Манфред опустил протянутую руку.
— Да, вас, — сказал он, кивнув. — Для нас это будет нечто новое, поскольку до сих пор мы убивали только во имя справедливости… А убить вас было бы несправедливо.
Пуаккар смотрел на Тери с жалостью.
— Именно поэтому мы и выбрали вас, — пояснил он. — Дело в том, что мы не можем полностью исключить из наших планов предательства, вот мы и подумали, что лучше уж это будете вы.
— Поймите, — мягко продолжил Манфред, — ни один волос не упадет с вашей головы, если вы будете верны нам. К тому же вы получите награду, которая даст вам возможность жить в… Вспомните девушку из Хереса.
Безразлично пожав плечами, Тери снова сел, но руки его дрожали, когда он сунул в рот сигарету и чиркнул спичкой.
— Мы вам предоставим больше свободы… Вы будете выходить на улицу каждый день. Через несколько дней мы все вернемся в Испанию. В Гранаде в тюрьме вас называли молчуном… Мы надеемся, что вы таким и останетесь.
После этого для испанца разговор продолжился на тарабарском языке, поскольку остальные перешли на английский.
21
Суставы трещат, выворачиваясь; он стонет, рычит, речь его прерывается и полна малопонятных слов (лат.) — из трактата Сенеки «О гневе».