Но Алексин не стал рассказывать. Наоборот, все силы он употребил на презрительное фыркание и сокрытие блеска глаз. Он был готов отдать и сто рублей, Иванов приметил это.
Он встал и очень строго посмотрел на Гая: щенок заворчал.
— Злобен! — сказал Иванов. — И это еще не собака, а щенок. Он кое-что обещает, не спорю. Но все мы многое обещали в молодости и не выполнили обещанное в зрелые годы. Даю двадцать!
— Тридцать рублей! — сказал опомнившийся Алексин.
— Восемьдесят! — сказала жена.
Столковались на пятидесяти пяти рублях, и хозяева дали в придачу два ошейника, простой и парадный, с заклепками. Отдали поводок и отличного качества плеть.
— Вот-вот, — ядовито сказал Алексин, сворачивая ее и кладя в карман. — Плеточку-то вы не забыли приобрести.
Так черный пойнтер, восьми месяцев от роду, по кличке Гай, потерял свой первый дом и обрел второй, временный.
Старики поспешили увести собаку.
Они вели Гая суетящимся, кипящим, готовящимся к переезду двором. Вдруг Алексин остановился.
— Слушай, — сказал он Иванову, дергая тянущего назад щенка. — Дом мне знаком. Почему?
— Еще бы, — сказал Иванов. — Ты же его и строил. А с покупочкой тебя: приобрел верхочута. Надо сбрызнуть покупку. Ставишь коньяк?
Но Алексин увильнул от прямого ответа.
— Начинаю вспоминать, — сообщил он Иванову.
Старики остановились и стали наблюдать суету жильцов, как при пожаре, тащивших все из комнат. Несли чемоданы, узлы, фикусы в кадках, тащили пианино — вчетвером, — кряхтя и ругаясь.
Дом переселялся.
3
Там, где быть новым кварталам, вначале убирают старые дома. Они еще стоят, щелястые и темные, в них живут. Но в планах города эти дома уже мертвы. Их метят, ставят белилами номер дома. Не тот, что он носил живым, а номер дома обреченного. А если у рабочих нет белил, то номер пишут черной краской: топором стесывают крошащееся бревно и пишут.
Затем уезжают владельцы. Если дом небольшой, то отъезд их малозаметен. Придет грузовик, в нем приедут грузчики. Они станут говорить хозяевам, как и что выносить и поднимать. И сами помогут.
Но если дом был старым общежитием, то отъезд из него суматошлив: гудят машины, бегают люди, старики тащат доедаемый жучками скарб, а им кричат вслед великовозрастные дети, что надо нести не к машине, а на свалку.
Остановится старик, держа стул или ящик, вынутый из пузатого комода. «Как же так, — думает он. — Выбросить? Я его Лизавете, жене, дарил».
…Испуганные, улетают воробьи, что жили за наличниками окон, голуби, ходившие по латаной крыше.
Из множества нор, прорытых всюду: в подполье, в рыхлых стенах дома, — убегают мыши.
Уползают пауки, двухвостки, косиножки. Эти уходят последними, когда бульдозеры упирают плоские лбы в стены дома. Стены трескаются, рушатся потолки, поднимая клубы известковой пыли, светлой и едкой, от которой свербит в носу и жжет горло.
Затем пыль садится. Дома нет, лежит куча бревен и досок. Воет чья-то собака, но лишь ночью приходят к бывшему дому — прощаться — жившие в нем кошки.
Собака привязана к человеку, а кошка любит и сам дом.
Встревоженные суетой, к Гаю то и дело подбегали нюхаться знакомые собаки.
Приходил щенок такой окраски, будто его шили из разных лоскутов: белых, черных и рыжих; подбегала нервная рыжая собака, сухощавая, дрожащая.
Кряхтя, подходил пес лет двенадцати, бело-рябый, без намека на породу, но с чертами всех на свете собачьих пород. И если к нему внимательно присмотреться, то можно было увидеть в его приспущенных ушах признаки легавой, в низком туловище кровь такс, а в широкой груди узнать дога.
И морда его широкая и длинная. Это доказывало, что старик не обделен чутьем. Но — беспородная собака.
«Сорная», — думалось Иванову.
Пес сел рядом и стал вздыхать. Он вздыхал глубоко и долго. И стало ясно, что просто он так дышал.
Дом умирал — и его не жалели. Звенели выбитые стекла, трещали наличники окон: кто-то пытался просунуть в окно шкаф.
Так являлась на белый свет мебель, которой пришла пора исчезнуть либо на свалке, либо в квартире любителя.
Хохочущие молодые люди вывалили из окна старинное резное бюро и превратили его в щепки и рыжую труху.
Да, Алексин узнал дом… Когда в двадцатые годы он вернулся смертельно усталый после гражданской войны, ему грезилась тихая работа садовода в городском парке. Ибо воображал он себе Коммунистический Город в виде прекраснейшего сада из красивых деревьев (включая и пальмы).