– Какие были другие вопросы? – спросили враз оба гестаповца.
– Вопросы? – я сделал вид, что вспоминаю, а сам думал, что немцы, видно, уже знают о событиях в поле. Я решил, что будет лучше, если я прикинусь искренним и сказал: – Вопросы были такие…
Моя откровенность подействовала. Капитан кивал мне, но Клюге хмурился и неодобрительно посматривал на своего начальника. Не успел я замолчать, как лейтенант опять вонзил в меня маленькие глазки.
– Кто задавал вопросы?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Я вообще здесь пока никого не знаю…
– А можешь узнать, если мы тебе их покажем?
– Не знаю. Можно попробовать.
Клюге вышел в коридор, и я понял, что сейчас начнется самое главное. Они требуют от меня, чтобы я указал тех, кто с таким восторгом слушал мои слова о нашей Родине и Москве. Но, нет, я не буду доносчиком! Даже под пытками я не узнаю ни одного из поляков!
Первым ввели Зарембу.
– Он? – спросил Клюге.
Я взглянул на поляка, и наши взгляды встретились.
Мне показалось, что на бритом лице Зарембы промелькнуло не то презренье, не то жалость.
– Не знаю, – ответил я.
Вдруг Клюге ударил меня по лицу. Страшная боль чуть не заставила меня взвыть. Было такое ощущение, что челюсть у меня перекосилась, и я схватился за нее.
– Он?
Я сплюнул на ковер кровь и покачал головой. В черных глазах Зарембы засветилось восхищение. В тот же миг Клюге сильным движением ударил мне в переносицу, у меня завертелось перед глазами, и я рухнул на ковер.
Очнулся я оттого, что капитан выплеснул мне в лицо стакан холодной воды. Его пустой взгляд оживился, и он, ощерясь, спросил:
– Ну как узнаешь?
Я молчал. Тогда Клюге хотел ударить меня ногой.
– Господин капитан! – прикрыл я лицо локтем. – Он убьет меня еще до того, как я смогу вам что-нибудь сказать.
Гестаповец весело расхохотался.
– Ты прав, унтерменш! Сядь, Клюге! У тебя – никакого знания детской психологии! Почему именно ты стал отвечать на вопросы? – повернулся капитан ко мне.
– Потому что лучше других знаю немецкий язык.
– Язык врага? – отчеканивая каждое слово, повторил мои слова гестаповец. – Так, кажется, ты говорил?
– Говорил! – смело ответил я и, сделав наивные глаза, посмотрел на капитана. – Но ведь это же правда. Ведь вы с нами воюете?
Капитан даже хлопнул себя по ляжкам.
– Черт возьми, Клюге, этот маленький унтерменш мне определенно нравится!
В кабинет втолкнули Левку. Он сделал руки по швам и отрапортовал:
– По вашему вызову Лев Гомзин явился!
На Левкином лице было столько серьезности и подобострастия, что даже я не мог понять: дурачит гестаповцев Большое Ухо или докладывает всерьез. Капитан посмотрел на Левку с изумлением:
– Это еще что за оболтус?
Клюге нагнулся к его уху.
– А, – понимающе улыбнулся капитан и приказал: – Подойди сюда! Покажи руки!
Левка протянул плохо разгибающиеся ладони. Гестаповец даже брезгливо сморщился: до того они были грязные. (Большое Ухо рылся под амбаром!)
– Что ты делал сегодня в поле?
– Строил Великую Германию, – выпучив глазищи, гаркнул Левка.
– Что-о? – в изумлении протянул гестаповец.
– Мы только за этим сюда и ехали, – пустился в объяснения Большое Ухо. – Так нам говорил обер-лей-тенант, который стоял у нас на квартире. Честное слово! Вот хоть Ваську спросите!
– Вон оно что, – издевательски улыбнулся капитан. – А ну, покажи свою больную ногу…
– Что вас всех интересуют мои конечности? – пробурчал Левка, поднимая штанину.
– Смотри, как бы нас не заинтересовал твой язык! – вспылил багровея Клюге.
– Могу показать и язык, мне не жалко, – добродушно ответил Левка.
Нога у Левки все еще была припухшей, притом на ней красовалась настоящая повязка. Немцы переглянулись, Клюге с недоумением и плохо скрытой досадой пожал плечами.
Нам велели выйти вон.
В коридоре Левка подошел ко мне. В его огромных, черных глазах прыгали хорошо знакомые мне бесенята.
И вдруг бесенята исчезли, я увидел в Левкиных глазах сочувствие.
– Тебя что, били, Вася?
Я прислонил тыльную сторону ладони ко рту и увидел на ней красное пятно.
– Ерунда! – сплюнул я на ковер. – Чуть-чуть по роже съездил меня этот Клюге.
Но в дверях возник Клюге, громко прокричал:
– Кошедубофф!
Димка скрылся за дверью. Не знаю, долго мы сидели или нет, но вдруг услышали страшный крик.
Вам приходилось слышать, как стонет в зубном кабинете человек, которому дергают зуб? Сейчас так же стонал и кричал Димка.
Я бросился к двери, толкнул ее… Фашистский капитан был уже не тем добрым капитаном, который поощрял меня к откровенным высказываниям. Он держал Димку за руку и что есть силы выворачивал ее.
Димка со страшно перекосившимся лицом, присев от боли, твердил:
– Не имеете права! Не имеете права!
Я не выдержал, закричал:
– Что вы делаете?
Клюге подскочил ко мне, выпихнул из дверей и крикнул Камелькранцу:
– Уберите этих щенков!
Мы снова были в амбаре, в полнейшей тьме, которая стала еще мрачнее после яркого света комнат. Ночь казалась очень темной, моросил мелкий дождь. Иногда дверь в доме помещицы открывали, и тогда середина двора освещалась, мы видели поблескивавшую машину гестаповцев.
Где-то вверху возник шум. Он становился все сильнее. Вскоре уже ревели над нашими головами самолеты, потом раздались тупые удары бомб.
Мы увидели, как дверь открылась и гестаповцы выскочили к своей машине.
– Налет на Грюнберг, – услышали мы. – Пошел!
Гестаповец открыл дверцу автомобиля. Машина стала разворачиваться, но тут Клюге прокричал:
– Надо взять Сташинского! Эй, господин Франц, давайте сюда!
Во дворе вдруг посветлело, и мы увидели, как маленького поляка всунули на заднее сиденье. Машина стрелой выскочила из ворот, за ней устремились, тарахтя моторами, мотоциклы.
Поляки все еще стояли во дворе я смотрели куда-то на запад.
– Русски налецели[45], – говорил с плохо скрываемой радостью Сигизмунд.
– Их дуже, – оживленно подхватил Заремба. – Напевно полецели штурмовать Бэрлин[46].
– Грюнберг горит! Грюнберг горит! – услышали мы радостный возглас на русском языке.
В щели нашего амбара бил яркий свет. Я попросил Левку стать у стены, влез к нему на спину и выглянул. Во дворе было светло, как днем. А по крыше замка металась фигурка женщины. Подняв руки, она грозила в сторону пожара кулаками.
– Ага, припекло! – кричала женщина по-русски. – Поджарило? Вытаскивайте скорее, что награбили у нас в России! Не вытащите, нет! Горите, гады!
Женщина взмахнула рукой, и я увидел длинные косы, свешивавшиеся с плеча. Груня!
Дверь амбара открылась, в нее втолкнули окровавленного Димку. Мы живо подсели к Дубленой Коже. Но он не отвечал на наши вопросы, а только стонал, сжав зубы.
ТЯЖЕЛЫЕ ВЕСТИ
Молодцы все-таки наши летчики! Стоило им всего десять минут побомбить Грюнберг, и он горит уже несколько часов. Мы не видели города, но большие черные клубы дыма вырывались из-за леса, висели над ним плотной пеленой. Порывистый ветер доносил до нас запах пожарища.
И как ни били нас гестаповцы, мы шли на работу радостные и веселые. Я обратил внимание на то, что и по-лжки стали словно другими: по дороге в поле они шутили, смеялись, оживленно разговаривали, так что Камелькранц начал хмуриться и несколько раз крикнул:
– Штилль! Штилль![47]
– Что у вас, разве праздник? – спросил я Сигизмунда.
– Германия горит! – улыбнулся он, кивнув в сторону пожара.