– Ребята, идите-ка! Тут много углей…
Нанизывая на веточки грибы, мы опускали их на угли и съедали. Грибы без соли не очень-то вкусны, но мы ели их как самое прекрасное лакомство. Потом мы с Димкой спустились вниз с пригорка и набрали две охапки веток.
Было холодно. Мы уложили Белку между собой, все трое крепко обнялись, но дрожь прохватывала насквозь.
– Ты замерзла? – спрашивал я Белку.
– Уггу-у!
Тогда я предложил идти к току, который мы видели по пути. Искали, искали солому, наконец, нашли и закопались в нее, как поросята. Усталость взяла свое. Мы уснули.
Утром я испуганно вскочил. Солнце уже вставало, и со стороны города ехали немцы, работавшие на току. Мы, как встрепанные, вскочили и бросились в лес. К счастью, нас никто не видел, а если и видел, то посчитал за обычных немецких мальчишек.
Мы снова отправились на то место, где собирали орехи и грибы. Орехов нашлось немного, но грибов было еще больше. Мы набрали маслят, позавтракали ножками боровиков и отправились по тропинке, вьющейся по опушке. Дальше в лес идти не хотелось – мы могли заблудиться и выйти не туда, куда надо.
К обеду нам попалась небольшая речушка, которая текла в сторону Варты, и мы отправились по ней, отыскивая мост или брод. Вдруг из кустов выскочили двое полицейских:
– Хальт! Ни с места! Стрелять будем!
Мы шарахнулись в кусты. Полицейские открыли огонь, и я видел, как пуля, вжикнув, сбила у меня над головой веточку. Стараясь не шевельнуть ни прутиком, мы уползали вдоль речки. Иногда прислушивались и снова орудовали руками. Но немцы, видимо, следили за нами по дрожанию ветвей, и когда мы вышли к концу зарослей, то нарвались опять на полицейских.
Я хотел бежать обратно, но закричала Белка, схваченная дюжим полицаем. Мы с Димкой бросились на него, ко второй немец резко рванул Димку и уложил его на землю.
Что мог сделать один мальчишка против двух здоровенных верзил?
Не успел я опомниться, как меня схватили, скрутили мне руки… И тут, откуда ни возьмись, выскочил из кустов и вступил в схватку с полицейскими низкий, широкоплечий, в рубахе с засученными по локоть рукавами, человек. Наш доброжелатель ударом могучего кулака уложил на землю одного, рванул к себе другого полицая, так что тот только мотнул головой и оказался прижатым к первому. Лежавший немец выдернул револьвер из кобуры и хотел выстрелить, но незнакомец наступил полицаю на руку:
– Брось оружие!
Голос кричавшего показался мне знакомым. Димка освободил меня от тонких стальных наручников, я вскочил на ноги. И в этот момент раздался выстрел. Рассвирепевший наш спаситель так прижал руку полицейского ногой, что тот выпустил пистолет.
– Пся крев! – проговорил черный человек, и тут я его узнал.
Это был наш старый приятель Юзеф Заремба. Но до чего он изменился! Штатская одежда и черная борода, из которой торчал один большой нос, сделали его неузнаваемым.
Заремба быстро расправился с обоими полицаями – они лежали теперь связанные с кляпами во рту – и схватил меня в свои объятия…
Юзеф Заремба убежал от Фогелей на второй день после нас. К нему присоединились еще два поляка, но они до того ослабели, что не выдержали нескольких дней голода, и Юзеф должен был уходить один. Он колесил несколько дней по лесу, питался, как и мы, грибами, и сегодня, выспавшись в зарослях, видел расправу с нами полицейских.
Юзеф сунул руку в карман полицейского, достал пачку сигарет. Закуривая, ожег взглядом связанных полицаев. «Проклятые боши! – пробормотал словечки, перенятые у пленных французов. – Видеть их живыми не могу!»
– А где у вас четвертый? – спросил Юзеф, обводя нас взглядом. – Где Левка?
– Левки нет, – удрученно ответил я. – Вчера похоронили…
Заремба скрежетнул зубами, пнув ногой полицейского и сурово спросил:
– Зачем вам понадобились эти ребята?
– Велено их задержать… Ей-богу мы не виноваты… Мы не хотели… Они украли у доктора Зайделя серебряный портсигар… Вчера Зайдель был с нами… Мы не хотели…
– Иди, Васька, вон туда, за кусты, – проговорил Заремба, кивая на ивовые кусты. – А я немного с ними побалакаю.
Мы слышали, как из-за кустов Заремба громко выкрикнул:
– Имéнем польскéго люду…
Сразу послышались два выстрела, и мы увидели Юзефа, который приближался к нам, запихивая пистолет за пояс.
– Двадцать один плюс два. Это будет двадцать три… – бормотал он про себя. – Идемте скорее, ребята… Я вас провожу. Теперь надо быть еще осторожнее. Нас будут разыскивать. Быстрее от этого места, пока не нашли полицейских.
По дороге разговорились с Зарембой. Он сказал, что пробирается к себе в Катовицы, где надеется повидаться с женой и маленькой дочкой Еленой.
– А потом – в партизаны. У нас много партизан.
К вечеру мы вышли из соснового леса. Начались поля ржи и картофеля. Юзеф сообщил, что скоро будет река Просна – граница бывшей Польской республики.
– Здесь меня и ранили немцы, а отсюда направили в концлагерь. Я не был тут уже четыре года.
Свернув с дороги, поляк поманил нас за собой. Мы вышли к небольшой хатке, приютившейся под старыми липами. У будки люто лаял огромный всклокоченный пес.
– Ты цож, Герман, не впознаешь? А я до цебе в госци. Пани Ядвига![58] – крикнул Заремба.
На крыльцо вышла полячка с бледным, отекшим лицом:
– День добрый, пан!
– Добрый день, пани! Герман мне не познал. А вы, пани Ядвига, памента?
Пани Ядвига напряженно всматривалась в лицо Юзефа.
– Пшепрошам, пан…[59] – замялась она.
– Юзеф, – с улыбкой добавил Заремба.
– Ой, Юзеф! – воскликнула пани Ядвига и, словно подхваченная ветром, сбежала с крыльца, прижалась к груди Зарембы.
Когда полячка немного успокоилась, Юзеф показал на нас:
– То мои пшемцели россияне. Проше нам дац поесц и нонца пшетуек? Германциев близко нема?[60]
В этот вечер мы впервые после долгих недель сидели за столом, накрытым скатертью, и ели картошку, макая ее в сметану. А самое главное, с нас не спускала внимательных и добрых глаз женщина, близкая нам, как родная мать.
Когда утром мы проснулись, чисто выбритый Заремба уже ворочал во дворе столбы, подпирая обветшавшую крышу сарая. Нас снова плотно накормили, а Юзеф выпил даже две стопки водки.
Распростившись с гостеприимной хозяйкой, мы двинулись в дорогу. За спиной у Димки висела холщовая сумка с картошкой, солью и небольшим кусочком хлеба.
– Хорошие дела не пропадают, – говорил нам дорогой Юзеф. – С пани Ядвигой я познакомился еще в первые месяцы войны. Наша часть была разбита, и мы рассеялись по лесам. Как-то вечером я прибрел с автоматом к избушке. Я тогда еще не знал Ядвигу. Смотрю: двое гитлеровцев подпалили факелы и – под крышу. Я прицелился, дал очередь из автомата. Они упали, как скошенные. Я сбил пламя с крыши, открываю дом. На полу связанные лежат пани Ядвига и ее ребята… Вот так и познакомились!
– А где ее ребята, дядя Юзеф? – спросила Белка.
– Одного германцы убили, другой – в партизанах. Сейчас ему семнадцать.
Мы перешли по деревянному мосту через Просну. Дорога двоилась: одна – на восток, другая – на юг.
– Ну, ребята, пора прощаться, – сказал Юзеф. – Вам идти дальше, а я сверну на Калиш.
– Прощайте, дядя Юзеф! Большое спасибо, что выручили…
– Чего там! – улыбнулся Заремба.
Оглядываясь, мы еще долго видели удаляющуюся фигуру этого народного польского мстителя.
В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ
Теперь они постоянно обращались к своим путевым картам весьма сомнительной достоверности, составленным, главным образом, понаслышке.
60
– Это мои русские друзья. Ты накормишь и приютишь нас на ночь? Немцев поблизости нет?