Камелькранц и в самом деле походил на гнома. Маленький, ростом с нашего Левку, кривобокий, с горбом, таким замысловатым, что, казалось, под рубашкой сидит другой Камелькранц, поменьше, и все время подпрыгивает и пятками колотит гнома по бокам…
– Да, – сказал я, – только неизвестно, добрый это гном или злой.
– Такие не бывают добрыми, – возразил Лева. – Вспомните нашу обезьяну из Золотой Долины. Ох и, поползали мы от нее, как еще живы остались!
Верблюжий Венок остановился у повозки и похлопал по дну кузова, приказывая садиться.
Сам он вскарабкался на козлы. Я приметил, что лошади сразу принялись храпеть и, изогнув шеи, скосили глаза, словно на козлы вспрыгнул не человек, а волк.
– Стоп, стоп, – тихо приговаривал горбун, подбирая вожжи, а лошадей уже била мелкая дрожь.
Мне вспомнилось, что рассказывает в своей книге Сетон-Томпсон: животные хорошо чувствуют отношение человека к себе.
Меня удивил этот страх животных перед своим хозяином, и я спросил:
– Варум циттерн зи, герр Камелькранц?[26]
Лошади рванули и понесли. От толчка Верблюжий Венок повалился горбом назад и, если бы я его не поддержал, опрокинулся бы к нам в кузов.
– Ты умеешь говорить по-немецки? – изумился Камелькранц, когда ему удалось перевести лошадей на рысь. – Это хорошо. Каждый человек должен знать немецкий язык!
– Много чести! – проворчал по-русски Левка.
– Что он сказал? – спросил горбун, поворачивая ко мне страшное лицо с выдвинутым подбородком.
– Он говорит, что дорога очень хорошая…
Дорога и в самом деле была хороша. Мы мчались по гладкому асфальту с такой скоростью, что не успевали рассмотреть мелькающие мимо островерхие дома. Постепенно лошади угомонились, и мы уже могли читать вывески. «Тухфабрик», «машиненфабрик», «загеверке» – все эти суконные фабрики, машиностроительные и пахнувшие свежей сосной лесопильные заводы следовали один за другим. Наконец мы выбрались из города, переехали железнодорожный путь, свернули с асфальта на булыжную мостовую, и маленький Камелькранц стал выкидывать такие номера, будто ему уж совсем невмоготу сидеть на хозяйской спине.
Потянулись ржаные и картофельные поля вперемежку с лугами, изрезанными удивительно прямыми каналами. Кое-где на полях двигались люди. Недалеко от дороги большая группа работников копала картошку. На рукавах у них выделялись желтые повязки с тремя буквами «пол.» И сколько потом мы ни встречали людей, у всех были такие повязки.
– Вон сколько у них батраков, – проговорил Димка. – И все поляки.
– И чехи, – добавил Левка, разглядев надпись: «tsch».
– И, кажется, югославы, – сказал я, так как увидел кой у кого на куртках всего две буквы «iu».
Мы жадно смотрели на каждого встречного и прежде всего обращали внимание на то, есть ли у него повязка и какой он национальности. По этим нашивкам можно изучить географию! Кого только не было здесь, на полях Германии – и французы, и англичане, и бельгийцы, и голландцы, и норвежцы, и датчане!
– Да, трудновато будет бороться с немцами, – грустно проговорил Димка.
– А ты знаешь, отчего распалась Римская империя? – усмехнулся Левка. – Или уже забыл? Римляне всех обращали в рабство. А потом рабы как дали им прикурить! От римского владычества сразу ничего не осталось…
Дорога свернула в сосновый лес. Колеса мягко шумели, погружаясь чуть ли не по самую ступицу в сухой песок. Мы выехали к большому мосту, и Камелькранц остановил бричку у воды. Я вспомнил, что наш поезд переходил где-то недалеко длинный мост через Одер, и решил, что мы снова выехали к этой большой немецкой реке.
Горбун отпустил у лошадей поводья и загнал животных в воду. Они нагнулись и стали пить.
– Ё! – крикнул на коней Верблюжий Венок, и они быстро вынесли повозку на берег.
Миновав мост, мы снова углубились в лес. Сквозь редкие деревья проглянула веселая поляна. Солнышко, вынырнувшее из облаков, залило ее всю ослепительным светом. Мелькнула острая черепичная крыша большого дома. Наш хозяин крикнул на лошадей, и повозка с грохотом подкатилась к воротам. «Шлосс дес геррен Фогель»[27] – сообщали вверху черные железные буквы… По обеим сторонам ворот красовались старинные щиты с ярко начищенными гербами. На них была изображена голова разъяренного зубра с железным кольцом, продетым сквозь ноздри. Герб, без сомнения, должен был свидетельствовать о могуществе хозяев дома, но так не вязался с жалкой фигурой Камелькранца…
– Гербок-то устарел! – насмешливо уронил Димка. – Вместо зубра приклеить бы к щиту карточку хозяина. А для сходства продеть сквозь ноздри такое же кольцо.
Мы с Левкой не выдержали и прыснули,
– Что такое? – грозно повернулся горбун. – Прошу вести себя прилично. Мы в замке баронессы Марты фон Фогель.
– Вот тебе и на! – воскликнул Димка. – Тут, выходит, нельзя даже смеяться.
– Это, видно, обитель слез и печали, – сделав грустное лицо, покачал головой Левка. – Я читал про такие обители, но не знал, что они до сих пор есть.
Мои друзья пытались еще смеяться, но когда я посмотрел на Димку, то на обычно спокойном его лице увидел большую тревогу.
Чем-то встретит нас этот фашистский замок?
ТАИНСТВЕННЫЙ ГОЛОС
Дверь распахнулась настежь, и работорговец появился на пороге.
Ворота открыл высокий рыжий старик с бледным, хорошо выбритым лицом. Он быстро окинул нас серыми глазами и, улыбнувшись, что-то промычал. Мы поняли, что перед нами немой.
– Живо, живо, Отто, – бубнил Верблюжий Венок, спрыгивая с коляски. Встав перед рыжим стариком, он дал ему понять, что надо отвести лошадей на конюшню.
Мы очутились на огромном, чисто выметенном дворе. По сторонам его высились двухэтажные каменные сараи. Вдоль второго этажа тянулась длинная деревянная галерея. В средине двора большая, обложенная камнем яма была наполнена свежим навозом.
Пока Отто возился с лошадьми, Камелькранц повел нас в глубину двора и велел располагаться в небольшом амбаре. Мы уселись в темноте на пустом деревянном полу.
– Интересно, что нам тут прикажут делать? – спросил Димка.
– Я скажу, что делать ничего не умею, – ответил Левка.
– Заставят!
– Пусть… Я все равно ничего не буду…
– Изобьют.
– Пусть бьют, – твердил свое Левка. – А я не буду. Неужели, Молокоед, ты намерен работать на немцев?
Я и сам всю дорогу думал об этом. Разве работать на немцев в Германии менее позорно, чем в Острогорске? Но и не работать, видимо, нельзя. Димка прав: начнут бить или пороть, пока не запорют до смерти. С другой стороны, прав Левка: работать на врага, значит, быть предателем Родины.
– Будем работать, – ответил я Левке. – Только так, чтобы от нашей работы никакой пользы не было.
Мы привыкли к темноте и стали различать, что кое-где сквозь щели в амбаре пробивается свет. Левка приник к щели внизу, у самого пола.
– Что видишь, Левка? – спросил я.
– Ничего. Вон только вижу лапки какой-то курицы или петуха.
– Маловато, – усмехнулся Димка. – Подсади меня, Молокоед.
Я подошел к стене, и одним махом Дубленая Кожа оказался у меня на плечах. Между стеной и крышей оставалась большая щель. К ней Димка и приник.
– Ну? – вопросительно смотрел я на него.
– Вижу, как Отто ходит по двору с метелкой. Около дома стоят трое… Верблюжий Венок, рядом с ним фрау, длинная-предлинная, и еще одна, с ребенком. Она о чем-то просит высокую, а та отказывает… Лезь сюда, может, ты поймешь, о чем они болтают…
Димка подсадил меня, и я услышал:
– Я вас очень, очень прошу, фрау Марта, – говорила, вытирая глаза, женщина с ребенком. – Мой Генрих уже третий год на войне, старший сын тоже, а я одна, без них, что могу?