– Ничего не поделаешь, госпожа Бреннер. И вообще, в следующий раз попрошу обращаться с такими просьбами к моему брату.
И вдруг эта маленькая Бреннер упала на колени:
– Я вас умоляю, фрау Марта… Смилостивьтесь!
– Не могу, госпожа Бреннер! – высокая повернулась к горбуну: – Идем, Фриц, показывай свое приобретение.
Отто, который смотрел на женщин, облокотившись на свою метлу, сердито махнул рукой и что-то начал мычать. А фрау Марта двинулась к нашему амбару. Камелькранц угодливо шел позади.
Я соскочил вниз, едва успев прошептать:
– Идут…
Громыхнул засов, дверь открылась, и в ней появились Камелькранц и фрау Марта. Я понял, что это, верно, и есть баронесса. Она была одета в темное платье, перехваченное в талии белым поясом и украшенное пелериной. Маленькое лицо почти не оживляли небольшие серые глазки.
Увидев нас, фрау пошевелила тонким, как у змеи, язычком и просипела:
– Они же совсем щенки!
– Я тебе уже говорил, Марта, – начал оправдываться горбун. – Ничего лучшего нельзя было подобрать. Фабриканты забрали все, что годилось для работы.
Тонкий язычок еще быстрее забегал по бледным губам.
– Так что же, нанимать для них няньку? – вспылила баронесса.
Чернявая девочка наших лет принесла из дома соломенное кресло, и помещица бухнулась в него. Кресло затрещало и раздалось, как резиновое.
– Подойди ко мне! – обратилась фрау к Левке. Левка сделал два шага вперед, дурашливо отдал честь и гаркнул по-немецки:
– Прибыл в ваше распоряжение!
Он так заворочал глазами, что мы с Димкой чуть не расхохотались. Но баронесса, удивленная Левкиным знанием немецкого языка, не заметила шутовской выходки.
– Как? Ты говоришь по-немецки? – воскликнула она. – Ты правильно делаешь, унтерменш[28]. Скоро весь мир будет говорить на языке великой германской нации.
– Извините, фрау Марта. Я чистокровный ариец, – без тени улыбки сказал Левка.
Баронесса нахмурилась, побагровела:
– Сними рубашку!
Левка стоял худой и жалкий.
Фрау грубо придвинула его к себе, брезгливо ощупала руки, грудь, спину:
– Дрянь! Следующий!
Я понравился фрау больше. Она только ощупала меня, но ничего не произнесла. Когда же очередь дошла до Димки, не только баронесса – и мы с Левкой залюбовались его сложением. Стройная Димкина фигура была словно выточена из слоновой кости. На руках и груди играли, перекатываясь под кожей, круглые мышцы, а крепкая спина была сплетена из сплошных мускулов и связок.
– Оу, оу, – приговаривала баронесса, похлопывая Димку по спине, плечам и груди.
Камелькранц стоял рядом, раздувая ноздри от удовольствия.
– Что умеешь делать? – спросил он и, думая, что Димка не понимает, приказал мне повторить вопрос.
Я перевел. Вместо ответа Димка вдруг кувыркнулся, встал на руки и быстро, быстро побежал на руках по двору. Вскочил и, то падая на руки, то вставая на ноги, прошелся колесом.
– Ты артист цирка? – изумился Камелькранц.
– Браво! – кричала в восторге баронесса и просила горбуна привести какого-то Карла.
Из дверей выскочила огромная овчарка и вышел толстый малый в коротких штанах, которые чуть не лопались у него на заду. Парень был примерно наших лет, но такой откормленный и рыхлый, что Левка, увидав его, тихонько фыркнул:
– Не жилец на белом свете…
– Почему? – удивился я.
– Так моя бабушка говорила… Как увидит рыхлого да толстого, обязательно скажет: «Не жилец на белом свете».
Овчарка обнюхала наши ноги. Когда она подошла к Левке, он тихонько посвистел, и овчарка вскинула на него умные глаза.
– Какая ты хорошая… – хотел погладить собаку Большое Ухо, но в тот же миг она рванула его за рукав.
– У, черт! – только и проговорил Левка.
– Пусть мальчик покажет Карлу свой номер, – обратилась ко мне баронесса.
И хотя Димка и сам хорошо знал немецкий гешпрех[29] я сказал:
– Покрутись еще, Дубленая Кожа!
– Не буду! – вспыхнул наш самолюбивый друг. Не желая навлекать на парня беду, я вежливо ответил баронессе, что Димка очень устал и не может повторить номер.
– Немного можно, – проговорила баронесса. – Мой Карл так любит цирк.
– Пошли ее к черту! – рассвирепел Димка. – Скажи, что шутом у нее не буду.
Как только мог, я пытался убедить фрау, что после дороги Димка очень ослаб и лучше завтра повторит представление.
– Я его буду пороть! – прошипела баронесса.
– Ну и птица! – воскликнул по-русски Левка.
– Что он сказал? – бешено повернулась ко мне баронесса.
– Их заге: «птичка»[30], – улыбаясь ответил Левка.
– Вас ист дас птишка?[31]
– «Птичка» эс ист ди Фогель[32], – невинно объяснил Левка. – У вас очень хорошая фамилия, – и тут же добавил попрусски: – Но идет она тебе, как велюровая шляпа раку.
Димка не выдержал и фыркнул. Баронесса почувствовала, что маленький русский сказал по ее адресу грубость и, размахнувшись, изо всей силы ударила Левку по лицу:
– Молчать! Ни слова больше на своем варварском языке!
Левка поднялся с полу – из носа и рассеченной губы текла кровь…
– Удивляюсь! – повернулся Большое Ухо к Камелькранцу. – Баронессе говорят комплименты, а она дерется.
– Унтерменш! – шипела баронесса.
Шумя платьем, она вышла из амбара. Верблюжий Венок сердито махнул нам рукой и повел в сарай. Велел набрать соломы и расстелить ее на полу в амбаре:
– Мьь устроим вам маленький карантин.
– Зо![33] – с пафосом воскликнул Левка, поднимая палец. – Это есть знаменитая немецкая аккуратность.
Наш хозяин принял насмешку за чистую монету и, похлопав Левку по плечу, плотно прикрыл и замкнул двери амбара:
– Ты прав, унтерменш! Мы очень, очень аккуратны. Мы постелили в углу солому, прямо в одежде улеглись. Левка возился, возился, наконец, сел:
– И долго они нас будут держать в этом карантине?
– Покуда русский дух из тебя не выветрится, – проворчал Димка.
– Что-о? Скорее Верблюжий Венок с баронессой начнут говорить по-китайски…
Пока Левка с Димкой спорили, я уснул и все время видел ужасные сны. То подходила баронесса и, превратившись в змею, шипела на ухо, шевеля своим язычком: «Унтерменш». То Камелькранц «ёкал» на лошадей, и они неслись вскачь. Вот кони поднялись, с грохотом поскакали по островерхим крышам, и топот их ног о черепицу был так громок, что я проснулся.
Через щели амбара свет уже не пробивался. Наверно, была ночь.
– Левка, ты спишь? – тихо спросил я.
– Нет, Чапай думает, – с обычным своим шутовством откликнулся Левка. Но вдруг повернулся ко мне, зашептал:
– Знаешь, я ее сейчас просто ненавижу… эту сволочную немку.
– А здорово она тебя? Нос-то болит?
– Болит…
– Но ты молодец, Левка. И Димка – молодец, так и надо. Ползать перед ними на брюхе не будем.
– Молокоед, а ты помнишь пионерское обещание? – вдруг спросил Димка. Оказывается, и он не спал.
– Ясно помню. А что?
– Забыл слова… Есть там насчет того, как должны вести себя пионеры в нашем положении?
Приподнявшись, я медленно, словно говорил клятву, прочитал:
– Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю:
– что буду твердо стоять, – подхватил Левка, – за дело Ленина, за победу коммунизма…
Меня эти слова словно пронзили насквозь. Я подумал о том, что никогда еще не чувствовал их смысл так, как теперь. И подумал, что, наверное, такое же чувство охватывает наших солдат, когда они произносят слова присяги перед боем. Теперь мы должны и на деле твердо стоять за дело Ленина.