Ни Евстигнеев, ни другие кулаки не спорили — правильно, землю делить надо.
— Только делить с умом! — говорил Пахом, поглядывая на собравшихся односельчан. — Кто сможет больше обработать и посеять — тому и надел больше. А то будет пустовать землица, — сокрушался он, — лебедой порастет!
— Как же так?! — возмущались бедняки. — Выходит, и при царе у нас ничего не было и сейчас ни с чем останемся!
— По едокам надо делить! — настаивала беднота. — У кого в семье больше ртов — тому и надел больше!
— А чем обрабатывать станете? — ухмыляясь, спрашивали кулаки.
Бедняки примолкли, растерянно поглядывая на членов Совета. Ведь и правда: сколько земли ни получи, много ли в ней проку, если нет ни коня, ни плуга?
Тогда Степан, не то размышляя вслух, не то советуясь с крестьянами, сказал:
— А у помещика разве нельзя отобрать? Вроде это по справедливости будет.
Так и сделали. И словно гора упала с плеч бедняков. Теперь любая работа не в тягость. Впервые сеяли хлеб на своей, отвоеванной революцией земле. Даже самое простое дело теперь шло по-новому.
Кулаки будто смирились с этой новой жизнью. Правда, при встрече со Степаном Пахом теперь уже не улыбался, больше помалкивал. А если, случалось, и обронит мимоходом два-три слова, так их как хочешь, так и понимай. Остановится и, глядя куда-то в сторону, скажет:
— Всякое еще может быть. Сейчас на вашей улице праздник. А там видно будет, как все обернется.
Поползли по селу слухи о том, что вернулся сын местного помещика Лисицкий. Будто видели его с Пахомом s ночную пору возле дальнего хутора — толковали о чем-то.
— Что-то не верится, — усомнился Степан, когда ему рассказали об этом. — Вряд ли бы он решился вернуться в наши края. Здесь его все знают.
Вскоре в Казанцево долетели вести о мятеже белочехов. А вслед за этим — рассказы о кулацких мятежах в соседних волостях: об убийствах коммунистов и членов Советов, о зверских расправах с их семьями…
Сегодня, затемно уже, постучал в окно сосед и, опасливо поглядывая по сторонам, зашептал:
— Беги, Степан! Кулаки против тебя недоброе замышляют!
— Откуда знаешь?
— Слышал такой разговор…
Степан начал было собираться в дорогу, а потом раздумал.
Ранним утром он отправился на сход.
Едва появился Степан, кулаки обрушились на него:
— Долго мы тебя слушали — теперь ты нас послушай! Без утайки! Все, как есть, выложим!
Степан насторожился. Что-то уж слишком они расшумелись. Такого еще не бывало.
Сквозь толпу пробирался к нему Пахом Евстигнеев.
— Кто землю по едокам делил? — начал он, оглядев притихший сход. — Кто семена у нас отбирал? Кто главный заводила у безземельников? Он! — Пахом ткнул своим толстым пальцем в сторону Степана. — Что ж нам прикажешь — позабыть все?! Нет, мы люди памятливые! Предупреждали — не послушался, Теперь пеняй на себя.
Пахом угрожающе двинулся на Степана, словно сам собирался расправиться с ним. Но не на свои силы он рассчитывал. За спинами кулаков появились солдаты во главе с офицером. «Лисицкий! Дождался-таки своего часа!» — подумал Степан и метнулся в сторону. Но было уже поздно. Сельскую площадь окружили каратели.
— Вот он, вот! — гремел голос Пахома.
Степану скрутили руки и повели.
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Свет в окошко тюремной камеры едва проникал. Там, на воле, еще вечер, а здесь уже ночь. Но когда и там, за окном, станет темно — то и дело будут приводить «пополнение». Кажется, никогда еще уфимская тюрьма не была так набита арестованными. Достаточно малейшего подозрения в сочувствии Советской власти, большевикам, чтобы тебя схватили…
Гулко протопали сапоги, звякнули ключи, лязгнула дверь камеры — и снова на время тишина.
Степан сидел на дощатых нарах, обхватив крепкими руками колени, не до сна ему…
О том, что творилось на воле, было трудно узнать. Сведения, проникавшие в тюремные камеры, скупы и обрывочны. Но и по ним было ясно, что все шло совсем не так, как когда-то представлялось Степану.
Почему все так обернулось? Ведь и землю дала революция и свободу. И вдруг опять все вышло против народа. Почему? Разве не могло быть иначе?
Хотелось разобраться во всем этом, поговорить с кем-нибудь, посоветоваться.
Однажды, когда заключенных вывели на тюремный двор на прогулку, перед Степаном мелькнуло знакомое лицо. «Товарищ Федор, — узнал он своего знакомца еще по Омску, по той давней поре, когда работал там в железнодорожных мастерских. — Вот бы с кем поговорить!»
На следующий день Степан на прогулке оказался рядом со своим старым знакомым. Разговорились. С тех пор эти короткие беседы стали ежедневной радостной необходимостью.
— Ты что ж думал, — говорил Федор, — тебе и землю и свободу на блюдечке поднесут? Пожалуйста! Живи да радуйся! Нет, брат, так не бывает!
— Почему «на блюдечке»? Мы царя скинули, мы свободу силой добыли.
— Добыть-то добыли. А надо еще и удержать…
Слушал Степан Федора и узнавал свои собственные, еще не успевшие до конца сложиться мысли. Ведь и он теперь понимал, что все, о чем мечталось ему и таким же, как он, простым людям, не по душе господам. Смешно было надеяться, что они отдадут просто так все, чем владели.
Когда Федор как-то шепнул ему на прогулке: «Рано, рано некоторые свои винтовки побросали», — Степан ничего не ответил. Только нахмурился. Эти слова он принял на свой счет — как справедливый упрек.
В самом деле: нельзя было бросать винтовки, нельзя. Уж ему-то, кажется, надо было это смекнуть. Как-никак тридцать пять лет стукнуло. А он: «Все теперь пойдет по-хорошему, все будет ладно».
Оттого, что теперь уже ничего нельзя исправить, изменить, вдвойне была горька ошибка. Ну, что теперь сделаешь? Конец ясен. Выведут на тюремный двор, поставят к стенке — и баста.
И когда надзиратель крикнул Степану: «Приготовьтесь!», он подумал: «Вот и конец».
Но его повели не вниз по лестнице, к тюремному двору, а в самый конец гулкого коридора. Конвойный открыл дверь и втолкнул Степана в большой, залитый светом кабинет.
За столом сидел холеный поручик.
— Вострецов? — спросил он.
— Да.
— Узнаете?
Степану сразу показалось знакомым это полное, с золотым пенсне над тонким носом лицо. Но только теперь он вспомнил, где встречался с этим человеком: на рижском фронте.
— Поручик Поляков?..
— Вот видите, мы помним друг друга… — заулыбался поручик. — Значит, сможем договориться.
Поляков поднялся, вышел из-за стола и стал убеждать Степана, что арест кавалера трех георгиевских крестов и притом подпрапорщика — на этом он сделал упор — досадная ошибка.
— Забудем это недоразумение. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Сейчас не время помнить обиды: сейчас вы должны быть с нами. Мне кое-что известно о вас, — продолжал Поляков, — и то, что я знаю, не сулит вам ничего хорошего. О нет, — махнул рукой поручик. — Я не из тех, кто может быть вам страшен. Я не контрразведчик, а боевой офицер. И как боевому офицеру предлагаю вам снова стать в строй.
— А как же?.. — Вострецов посмотрел на дверь, за которой скрылись конвоиры.
— Я вам не побег предлагаю, — засмеялся Поляков, — я предлагаю вам вступить в ряды нашей армии…
«Видно, не так уж хороши у них дела, — подумал Вострецов, — если арестантов стали к себе приглашать».
Принять предложение? Отказаться?..
Вострецов согласился. Другой надежды на спасение не было. На следующий день Степан оказался в штабе. Он получил все необходимые документы и даже разрешение побывать дома — «привести в порядок личные дела».
Он и в самом деле отправился в Казанцево. А вот выйдя из села, вдруг остановился, постоял немного и, решительно свернув с тракта, ведущего в город, зашагал через перелесок по тающему снегу.