— Поговори ты у меня, поговори…
«Вот сволочь, — подумал я. — Хорошее прощанье!»
Но мужества обладателя серого пальто хватило ненадолго, тем более что вагон был почти пустой, и он, — стараясь как можно спокойнее, но получился у него срывающийся визг, — закричал:
— Проводник, что у вас за безобразие!? Возите всяких уголовников.
«Ну, это он зря, про уголовников-то — все больше вслушивался я в перебранку. — И при чем тут проводница? Что она может сделать с ним, восемнадцатилетняя девчонка? Я слышал, как она ругалась с ним еще при посадке».
И точно, «работяга» рассвирепел:
— Ах ты, сука, мать твою… Я тебе покажу уголовника! Чистоплюй! Затолкаю мордой в угольный ящик. Если без шляпы, так уголовник. Жалко, не слышит тебя настоящий уркан, он тебя бы сразу под колеса спустил.
— Проводник!!
— Да что я с ним сделаю?! — чуть не плача, пробежала мимо меня проводница, скорее всего студентка, решившая летом подработать и уже не раз пожалевшая об этом. — А ну перестаньте! — попыталась она перекричать «работягу». — А то милицию позову.
— Катись ты! — бросил тот, и она, заплакав, поплелась обратно.
Мне надоело все это. Я хищно спрыгнул с полки, втолкал ноги в туфли, не зашнуровывая их, вышел в проход. Но тут же вернулся, тщательно зашнуровал их и засучил рукава рубахи: вдруг придется драться. Очень не хотелось, а вдруг придется.
— Может, заткнешься? — спросил я глухо. Почему-то никакого зла на него уже не было. Было одно лишь отчаяние: я снова все вспомнил.
— Чего? — вскинулся он было, но, повернувшись ко мне, почему-то передумал.
— Или ты заткнешься или я вышвырну тебя из вагона, — сказал я и, не дожидаясь ответа, вернулся к себе.
— Видали мы таких! — донеслось мне вслед, но он все-таки заткнулся.
Лежать на голой холодной полке надоело, я сел к столику, за окном качалась тьма. Только теперь, в пустом вагоне, подступила настоящая боль. Я готов был молотить кулаками вагонные окна, проклятые зеркала: казалось, что в потерянной любви был единственный смысл жизни, и в то же время было жалко эти два бесполезно пролетевшие года.
Ну и что, старался я убедить себя, в мире сотни, тысячи других женщин, сотни других городов, неужели нельзя прожить без нее? Конечно, можно.
Но ведь пробовал же ты жить в других городах, пробовал любить других женщин, что из этого получилось?
На ум пришел не очень, может, умный афоризм: «Три преграды стоят на пути художника — слава, деньги и женщины». И горько усмехнулся: слава пока меня не баловала, с деньгами тем более все было в порядке, а вот на женщине я, кажется, свихнулся. Глупый афоризм, но никуда не денешься, справедливый. Надо спать, иначе сойдешь с ума.
Сходил к проводнице за постелью, стал стелить. Услышал за спиной шаги. Оглянулся: это был «работяга».
— Прикурить не найдется? — спросил он примирительно.
— Не курю.
— Да ты не серчай, парень. Спьяна я на эту сволочь попер. Пашка, сука, подвел меня. Из-за него это. Считай, лучшим другом был — и тот надул, вот и выпил я, а тут этот: «Уголовник. Куда милиция смотрит?» Ну, нашумел я, сказал бы: «Успокойся!» или «Заткнись!» — как ты, коротко и ясно, а то: «Уголовник, милиция». Уж больно это меня задело. Ну давай, закурим.
— Не курю я.
— Ну ладно, не куришь, так не куришь.
Но он не уходил. Присел на краешек скамьи, крутил в руках папиросу. Спросил:
— Ты геолог?
— Геолог, — ответил я, чтобы он поскорее отвязался.
— Я так и подумал, — обрадовался он. — По бороде узнал. Я ведь, можно сказать, сам геолог. Двадцать лет в геологических партиях оттрубил. Взрывник я. В Кулунде, в Забайкалье, в Минусинском крае работал. Э, все не перечислишь. Я сразу так и подумал: геолог, свой брат. Слушай, можно я к тебе переберусь? Вместе веселее будет.
«Только еще этого не хватало?» — уныло подумал я.
— А то как бы с той шляпой у меня чего не получилось?
«А ладно, черт с ним, может быть, действительно, здесь хоть, утихомирится».
— Перебирайся, только чтобы не шуметь!
— Само собой.
Он снова с грохотом перетаскивал свой скарб, к горлу густой волной подкатилась тоска, потом была какая-то станция, вагон наполнился шумом, «можно сказать, свой брат, геолог» переругивался с человеком, место которого он занял, но все это я слышал уже сквозь сон.
Утром проснулся поздно, на нижней полке лежала какая-то бабка, за окном мелькали белые хаты Кубани, вагон был набит битком, «можно сказать, свой брат, геолог» спал. Я умылся, пошел завтракать. Когда вернулся, он, потеснив бабку, сидел за столиком, на газете перед ним лежали купленные, видимо, на только что пролетевшей мимо окон станции булки, яйца, арбуз, бутылка какого-то дешевого портвейна — «чернил», как определил я про себя.