Трехпалый не испытывал ненависти к шумящим за воротами людям. Даже сейчас, прежде чем они его убьют, он многим успел бы разорвать горло, но это ему было не нужно.
Люди за воротами свято верили, что, загнав его в сарай, творят доброе дело. Тут же ничего не поделаешь, когда в тебя это втравили с пеленок. Когда это даже вписали в справочники и энциклопедии, что волков нужно везде, всегда и всячески уничтожать. Правда, в последнее время об этом стали говорить менее категорично, между учеными даже разгорелся спор: вреден волк больше или, может быть, отчасти полезен, потому что оказалось, что он в природе несет функцию санитара, что на Чукотке, например, когда там перебили всех волков, стали чахнуть олени. Но ни Трехпалый, ни толпа, гудящая сейчас за железными воротами, не знали об этом. На этой планете ему не было оставлено места.
Трехпалый проклинал себя за неудачный побег, что так глупо мотался по дворам. Бежать нужно было тогда, два месяца назад, на железнодорожной станции, когда рядом был лес. Тогда бы он непременно ушел. Но тогда он замешкался. Всего на несколько секунд, но они решили все.
Трехпалый знал, что уже никогда больше не увидит серебристо-холодных снегов, морозного солнца на них, весенних потоков. Не увидит той счастливой страны, мечтой о которой он только и поддерживал в себе жизнь. Почему-то он вспомнил ту волчицу, из-за которой он попал сюда, — единственную с ненавистью. Он считал тогда, что был чуть ли не единственным оставшимся в живых волком на свете, и когда услышал одинокий вой, отмякло ожесточенное смертью сердце, и он решил увести ее за собой…
Трехпалый чувствовал, что толпа кого-то ждет, и тоже ждал. Он знал, что рано или поздно должен появиться человек с железной палкой, из которой вылетает огонь, и тогда будет все.
Вот толпа зашумела.
— Едут, едут.
Стихло.
Ворота заскрипели. У Трехпалого встала на загривке шерсть. Было страшно. Он зарычал. Не для того, чтобы кого-то напугать, а чтобы подбодрить себя.
Шире расставил ноги.
Сотни глаз, враждебных, недоуменных, жалостливых, впились в него. Но он не замечал их. Он смотрел на того, которого все пропускали вперед. Это был он, человек с железной палкой, из которой вылетает огонь.
Трехпалый ждал. Дрожал всем телом.
И вдруг по-настоящему стало страшно. За спиной человека с палкой, из которой вылетает огонь, он увидел Директора и Плюгавого. Директор смотрел на него почти укоризненно, а Плюгавый со злорадством и ненавистью.
И Трехпалому стало страшно. Он понял, что и на этот раз его не убьют. А усыпят той же гадостью, что и тогда, у стога. Вернут в клетку.
И тут родилась ненависть. Броситься на Плюгавого или Директора. Непременно на Плюгавого или Директора, тогда, может быть, убьют.
Но это была только мысль, потому что в следующее мгновенье из палки вылетел огонь.
Теряя сознание, Трехпалый стал рвать себя за ноги, за живот.
Он уже не слышал, как его связали. Фотографировал с разных точек прапорщик Маликов, у которого впервые за многие годы в кобуру вместо ножниц был вложен пистолет.
А в это время сквозь толпу пробирался широкомордый молодой человек. На него шикали, но он, возбужденно, бесцеремонно наступая на ноги, пробивался вперед.
— Пропустите, это я его загнал, пропустите, — убеждал он милиционера, который оттеснял его в сторону, призывая к порядку. — Я его загнал в этот сарай. Товарищ капитан, я тот Сидоров, который вам звонил. Скажите ему.
Капитан устало отмахнулся.
— Товарищ капитан, вы еще сказали, что нужно отогнать машину и вернуться, что это для газеты надо.
Седой капитан со шрамом, видимо, что-то вспомнил. Потому что тронул за плечо прапорщика Маликова, крутящегося вокруг связанного по всем ногам окровавленного волка:
— Товарищ корреспондент, вот парень, который загнал волка в сарай.
— А ну, давай сюда, — обрадовался парню прапорщик Маликов.
Только теперь милиционер пропустил парня в кольцо. Тот торжествующе и надменно окинул взглядом толпу, которая только что не хотела пропускать его, а теперь смотрела с любопытством, встал около волка, выпятил грудь.
— Да улыбнитесь вы. Да расслабьтесь, расслабьтесь, — поворачивал его так и сяк прапорщик Маликов. — Непринужденно встаньте.
Парень никак не понимал. Прапорщик Маликов совсем было отчаялся, но, наконец, вроде бы получилось. Стал записывать:
— Сидоров я. Василий Петрович. Шофер… Как было? Мою я, значит, машину. Смотрю, волк. Глаза сверкают, клыки. Ну, я за ним. (На самом деле, увидев волка, он в бесшумном и стремительном прыжке перенес свое грузное тело в подъезд. «Кинь в него палкой! Кинь в него палкой!» — кричал мальчишке на детской площадке. Только когда тот швырнул обломком доски, и волк скрылся за углом, он осторожно пробрался в машину-) Ну, думаю, может кого-нибудь загрызть, порядок общественный нарушить. Это можете не записывать, некрасиво как-то получится, как бы хвалюсь, что ли; долг каждого гражданина предотвратить опасность.