К урочищу подходил уже в сумерках. Еще с самого начала пути с волнением думал, куда пойдет сначала— к пропасти или к избушке. Но так и не мог решить. Хотелось как можно скорее и туда и сюда… Избушка… Он рубил ее собственными руками. Голодные, ус тавшие, возвращались ночью на волшебный свет ее единственного окошка, под землей мечтали о ее теплом уюте…
«А разве забыть те редкие счастливые дни, когда оставался дежурным на Земле в базовом лагере! Целый день на Земле!
Просыпался в такие дни обычно рано — чуть начинало светлеть окошко. Осторожно спускался со скрипучих нар, натягивал сапоги. Мягкий предутренний сумрак висел над долиной. В складках скал серебристыми громадами лежал туман, и не сразу разберешь, где туман, а где скалы.
Почему-то волновался. Скорее всего это было теплое волнение предстоящих забот, простых земных забот.
Вынимал из-под избушки заранее припрятанные специально для этого дня бересту и обрубок сухой доски. Нащипывал из него желтой лучины.
На холодную золу клал несколько спиралек бересты, сверху крест-накрест накрывал их лучинками.
Доставал из кармана коробок со спичками. Желтое мягкое пламя касалось бересты. Она начинала шевелиться, трещать. Лучинки золотились, потом темнели.
Теперь можно было класть тонкие ветки, огонь справится и с ними. Костер начинал весело трещать. Тогда я вешал на перекладину ведро с водой. Отогревал озябшие руки. Сумрак постепенно светлел, а над рекой зарождался новый, уже предутренний туман. Я прислушивался к рассвету и подкладывал в шелестящий огонь смолистые сучья. Рядом, в избушке, спали мои товарищи, и я боялся неосторожным шорохом разбудить их. И хотелось как можно лучше приготовить для них завтрак.
Потом я слышал скрип нар. Это, конечно, Степаныч. Только он просыпался так рано. Слушал, как он выбирается из спального мешка, осторожно спускается с нар. Поеживаясь от холода, он на корточки подсаживался к костру. Протягивал к нему руки.
— Замерзли? — спрашивал я.
— Да, к утру немного подмерз, — обычно отвечал он.
Он подбрасывал в костер несколько тоненьких веток, тот в ответ благодарно трещал.
Когда завтрак был готов, я подходил к избушке и открывал настежь дверь; сосновый потолок от солнца становился желтым.
Потом я смотрел, как ребята умывались. Ели. Натягивали грязные комбинезоны. Уходили к пропасти…
… Уберу кол, подпирающий дверь, полынью подмету пол…»
Но, не доходя до избушки с километр, свернул с тропы налево — к пропасти. Конечно же, сначала он увидит ее. Но, к его удивлению, чем ближе он подходил к ней, волнение все больше сменялось какой-то тоской, досадой. Окрестности пропасти еще в первую экспедицию поразили его необычным сочетанием горной страны и северной грусти почти рязанских перелесков. С каждым годом привязанность к этим местам крепла. Л сегодня ему вдруг все показалось серым и скучным. Но Доронин еще не мог понять: почему? И, пробираясь к пропасти широким логом, с раздражением раздвигал мокрую, в рост человека, траву.
Вот и пропасть. Чтобы справиться с волнением, остановился.
Свесив ноги над стометровым обрывом, вслушивался в глухой рокот подземной реки. Сколько горечи и радости, сколько прекрасных минут он испытал в этой бездне! Доронин всегда думал о пропасти с нежностью и рассказывал о ней, как о живом существе, а сейчас она показалась ему зловещей. Он даже содрогнулся от мысли: если сейчас вдруг оказаться там на двухсотметровой глубине, вдали от солнца, одному?
С какого-то уступа вниз загремел камень. Пропасть ответила мертвым эхом. Доронин неприятно вздрогнул, попятился назад. Торопливо выбрался из долины наверх. Пошел к избушке.
Но избушки… не было.
Вокруг большого грязного костровища, на том месте, где она стояла, качалась высокая крапива.
Несколько минут Доронин растерянно стоял на краю поляны, потом осторожно подошел к костровищу. Он шел в гости к лучшему другу, а пришел на похороны. Доронин зло пнул подвернувшуюся под ноги ржавую консервную банку, и, сгорбившись, не оглядываясь пошел прочь. Он вдруг понял, что необдуманным приездом обворовал себя, погубил свои лучшие воспоминания. Он догадывался об этом и раньше — еще в поезде, но тогда почему-то не хотел себе в этом признаваться.
На ночлег устроился в небольшой нише под навесом скалы. Даже не стал разводить костра. Ноги и спину жгли комары. И чуть стало светать, был уже на ногах. Доронин решил больше не оставаться здесь ни на час.