— Видишь рубашку?
— Вижу.
— Нет, ты всмотрись как следует!
— Понятно. И тебя после этого оставили в живых?
— Со всеми почестями. Прежняя демократия была дура. Скажи, что нет?
— И потому вы ее — к ногтю?
— Пинком под зад — впрочем, без особого удовлетворения, потому что она, по-моему, сама напрашивалась. Однако мне, журналист, на политику наплевать; смотри, чтобы тебе не взбрело в голову писать, будто это тюрьма политическая. Тут сплошь уголовники.
Разрешения вступать в контакт с заключенными у меня нет, здесь строгий карантин: марксизм считается сверхзаразной болезнью. По воле молчаливого большинства практикуются смертные казни, однако тюремное начальство предпочитает квалифицировать их как несчастные случаи в результате попыток к бегству, совершаемых бандитами и ворами, то есть лицами, покусившимися на частную собственность.
На центральном дворе возятся с оружием несколько солдат из взвода, который приводит в исполнение смертные приговоры. Ветеран (бывший муниципальный служащий) чистит винтовку и заливается — поет. «Родная винтовка!» — вставляет он между куплетами. Юный солдат (из безработных) у него на подхвате; его голубые глаза светятся страстным желанием стать стрелком-отличником.
— Перед тем как выстрелить, ты в него целишься, стараешься обязательно попасть?
— Весь взвод стреляет.
— Но ты-то стараешься попасть или нет?
— Едрит твою... чего привязался?
— Чтобы знать, как быть, когда придет мой черед.
— Ну, ладно. Я целюсь в сердце, в самую середку.
Паренек кладет руку себе на грудь.
— А как это делается?
— Нет ничего проще; проведи мысленно две линии: одну от левого плеча, другую от подбородка; они должны образовать прямой угол. В этот угол и целься — будь уверен, попадешь в самое сердце.
Паренек смотрит на свою грудь, примеряется.
— Правильно, сердце тут, — подтверждает ветеран.
— Ты уверен?
— Как хирург! Хирург, перед тем как резать, точно знает, что обнаружит. Надо же все-таки, чтобы хоть кто-нибудь из взвода знал, как это делается. Если все промахнутся, что тогда?
— Пришлось бы расстреливать по новой.
— Ну это уж было бы бесчеловечно.
— И смешно!
Паренек весело хохочет; ветеран смотрит на него понимающе. «Ох, уж эта молодежь, — наверное, думает он. — Ничего, пусть пока резвится; постарше будет, уймется, жизнь заставит».
Солдатик делает вид, что стреляет:
— Пиф-паф! Прямой угол, а в углу сердце. Покойник гарантирован.
Ветеран велит ему перестать. Паренек признается:
— Жду не дождусь, когда наконец дадут попрактиковаться. С тех самых пор мечтаю, как начал играть в жулики-сыщики. Бывало, прошу своего дружка: как только я крикну «пиф-паф», падай замертво!
— Будь спокоен, уж если я участвую в расстреле, добивать не приходится.
— А что, храбрый человек мог бы управиться и один!
— Пожалуй, да, — согласился ветеран.
Понятно? Я записал этот разговор слово в слово, чтобы было ясно: история воздаст им должное — быть может, заклеймит как негодяев или кровожадных насильников, это ее дело, то есть истории, но то, что эти революционеры не дилетанты, — бесспорно.
Приговоренный к смерти молод, у него черная кудлатая голова. Повстречались мы с ним, когда его вели к стенке расстреливать. Зрелище не из приятных, друзья мои. Мужественно встретить смерть он не смог, плача, бубнил, что он не красный и не студент, что втерся в левацкую внепарламентскую группу как провокатор, чтобы оправдать репрессии против экстремистов. Начальник тюрьмы, ухмыляясь, посоветовал мне не обращать на него внимания: если даже установить личность не удалось, расстрелять все равно надо; сразу видно, что за птица: одет как все эти смутьяны — студенты, отрастил длинные патлы, бороду, наверняка развел вшей, — одним словом, неряха, а может, и наркоман.
На обед мы ели «сердитые перья[6]» и козлятину «не обожги пальцы[7]».
Потом мы с начальником расположились на одной из террас крепости. Все время, покуда он, развалясь в шезлонге, спал, а я, под тентом, наслаждался прохладным морским ветерком, у меня не выходила из головы Мэри, моя дорогая старуха Мэри.
Нет, нет, погодите о ней печалиться. Если бы она узнала, что причинила вам беспокойство, она бы расстроилась.
А посему я, с вашего разрешения, попробую сообщить вам несколько отрывочных сведений о периоде, который предшествовал революции и спровоцировал ее.
Вы не можете себе представить, какой в это время царил в Италии бедлам. Джо не может не задать вместе с вами вопрос: как это наша страна, в чью задачу входит охранять мир во всем мире, прибегая для этого в случае надобности даже к войне, позволила, чтобы дело дошло до такого загнивания, до такого полного разложения?! Нам бы следовало быть, мне кажется, более бдительными.