Слава Иванова-натасчика росла. Но к Гаю он не хотел применять эту методику. До середины июля, когда он набирал собачью команду, времени было достаточно, и решил Иванов натаскать пойнтера Гая «чистым» методом, похвастать перед Алексиным: «Вот мы какие талантливые».
Даже соблазн взять своего пса, чтобы он показал Гаю, как работать на болоте, Иванов отринул.
Когда он с Гаем впервые пришел на болото (накануне здесь Алексин поднял дупеля), то вспугнули камышницу, птичку размером с наперсток. Так, ерунда, птичка-свистулька, но с запахом дичи.
За нею Гай и рванулся. Мощно. И болотную воду поднял буруном, и осока засвистела.
Исчез в кустах. Что он делал в тальниках, неизвестно, но выскочил из них, почти держа хвост впереди летящего дупеля.
Иванов сначала восхитился: страсть-то, страсть! — а затем пришел в бешенство. Он свистел, кричал, звал Гая. Погнался за ним… Когда Иванов поймал Гая, тот дрожал. В выпученных глазах его травяным огнем светилось охотничье безумие.
Иванов увел его с болота — в наказание.
На следующий день они пришли на болото с веревочкой. Иванов привязал ее к ошейнику Гая с расчетом наступить, когда тот погонит птицу. И не успел наступить.
Упрямый, как все натасчики собак, он неделю ходил с веревкой, надвязывая ее. Суть метода заключалась в том, чтобы в момент приостановки Гая по дупелю за веревку придержать его. И из этой-то приостановки и вырабатывать стойку. Но когда Иванов не смог угнаться за тридцатиметровой веревкой, он вышел из себя.
Они здорово поругались с Гаем, а там и подрались среди болотных кочек.
Сначала Иванов всыпал Гаю. Крепко. Затем тот взялся за старика. Отбиваясь (и упав два раза), Иванов отступил к шалашу огородного сторожа. Тем и спасся.
Гай, рассвирепевший и не желающий простить порку, долго ловил Иванова, подкрадываясь к «ему с разных сторон шалаша. Но Иванов вовремя убегал, примечая то выдвигающуюся тень, то горячий глаз пойнтера.
«Выкормили битюга на свою шею, — бегая, горько думал Иванов. — Алексин… В саду небось возится, а я сражаюсь с этим чистокровным драконом».
…Дома Иванов принял таблеточку, а когда успокоился, они с Гаем стали друзьями. Водой не разольешь!
Больше Иванов не горячился. Он пил — сам! — успокоительные таблетки и твердо (но мягкой рукой) направлял Гая. Тот, благодарный и любящий (но помня порку), спрашивал глазами его совета.
Дупелей он не гонял, появилась стойка. Мертвая! Такую и положено иметь пойнтеру высоких кровей.
Затем Иванов совершил тайный грех: убил из-под Гая дупеля. Никто не заметил его выстрела, не оштрафовал. Обошлось. Зато Гай понял, для чего он работает на болоте.
Все поняв, Гай заработал как чудного устройства механизм. Иванов в июле месяце, несколько отдалив натаску других щенят, прошел с Гаем, и кое-что из того, что положено охотничьей собаке проходить лишь на второй год обучения, то есть работу по тетеревам, Гай воспринял.
— Ты мое утешение, — говорил ему Иванов. Он забыл прежние неурядицы. Глаза его были влажные: Гай показывал работу не просто хорошую, но исключительную.
Иванов за вечерним чаем говорил Алексину, что нет, не зря он старался достичь высот в обучении собак, попался-таки ему Пес с большой буквы. Он его, Иванова, прославит… Милый Гай!..
Отдавая тетрадку с записью всего происшедшего (исключая таблетки), Иванов говорил:
— Мы с тобой не напрасно жили: такой пес!
— Положим, моя Дина была лучше Гая, — хорохорился Алексин, поднимая на макушке волосяной хохолок.
Иванов принимался описывать Алексину, как Гай ловил запах бекаса за сто шагов. Рассказывал, что он шел следами кулика-ручейника, а следы были третьедневочные.
— Что же, не продавать его? — спрашивал Алексин. — Ты возьмешь? А?
— Продавай, ладно! Я… я недостоин. Гаю нужен молодой охотник, а я… жизнь моя кончается.
И всхлипнул. Теперь старики часами перебирали знакомых городских охотников, но не находили среди них достаточно замечательного. Так себе охотники, бухалы да ахалы.
Это угнетало стариков.
Гай же был счастлив. Он видел сны, в которых искал куликов и тетерок.
Наконец Иванов припомнил пригородного старшего егеря, человека, влюбленного в охоту, в собак, в лес. Когда-то он работал инженером-электроником, но бросил свою инженерию и электронику. И ушел в егеря. Переродился!
— Жена его собачница, — говорил Иванов.
— Боюсь, он фанатик охоты, твой егерь.
— Пусть! Но дело охоты знает не хуже нас с тобой. Он молод, силен, у него все впереди.
— Сколько ему?
— Сорок лет. Завидуешь?
— Счастливчик!
— Он такой. Удачливый во всем: в стрельбе, в ружьях…
— Бывает.
— Он проохотится всю охотничью карьеру Гая — девять лет. И еще впереди двадцать лет охоты с другими собаками.
Старики обсуждали вопрос, перебирали все «за» и «против», наводили справки.
— Отдадим Гая даром! — предлагал восторженный Иванов.
— После наших хлопот? — спрашивал Алексин. — Это нас, конечно, не разорит. Но (он поднимал палец) все, что достается само собой, не ценится и не бережется.
— Пусть-ка посмеет не беречь!
— Ничего, ничего, пострадает карманом. Пусть поднатужится, беря Гая. В конце концов, мы с тобой едва ли оправдаем наши расходы.
И они дали знать егерю стороной, что-де продается по случаю болезни владельца (Алексина) пойнтер высоких кровей и таких-то качеств.
Егерь объявился в момент, приехал на «газике» в час ночи. Наутро он уезжал обратно с собакой, отдав двести пятьдесят рублей и думая, что недодал Алексину еще столько же.
— Бери, бери, заслужил, — говорил Алексин, отсчитав Иванову сто двадцать пять рублей. — Отдай жене.
— Дудки! — сказал Иванов. — Я продам тройник, приложу деньги и возьму тот «Шогрен». Помнишь Суслова? Он помер, а жена распродает его оружие.
— Опять новое ружье? Ты с ума сходишь!
— Друже, — говорил ему Иванов. — Я люблю ружья. А ты сухарь, ты с одним ружьем на всю жизнь.
— Я однолюб!
— Нет, просто деревяшка…
11
Полундин, изобретатель клея для костей, завтракал, читая.
Газета была за семнадцатое июля, в ней — фенологический очерк. «В поле и лесу все молодо, цветет лесное крупнотравье — борец, пучка, дудник, и кончают петь птицы. Им уже некогда развлекаться, они выкармливают птенцов, продолжая эстафету жизни…»
Эстафета жизни… Полундин допил кофе, съел еще один рогалик с маслом. Крошки он смел со стола в ладонь, рассеянно бросил их в рот. И — затосковал.
Вот добряк автор, подписывающий заметки «Серый воробей», осведомил его, что уходит лето.
Еще одно лето, практически не замеченное им! Потеряна лучшая часть года, не выслушаны песни и свисты птиц, не собраны любимые ромашки.
Он не был даже на рыбалке, где так хорошо думается. И не будет — дела! Опыт с клеем заканчивается, накопилась тьма наблюдений, анализов, рентгеновских снимков.
Эстафета жизни! А перед ним всегда маячит чужая смерть. Теперь она, проклятая, дежурит у клетки. Жив ли Белый пес?…
Полундин заторопился.
Приехав в НИИ, Полундин вбежал в свой кабинет: пес был жив. Он сидел и глядел в темный угол. Полундин увидел, что глаза собаки запали и пес сжался в тайной борьбе со смертью, что идет в нем.
Бедный пес! И Полундин, говоря: «Хороший пес, славный пес», — протянул было руку погладить и не решился.
Пес заскулил, побрел к себе в клетку, где лежала подстилка и были поставлены алюминиевые чашки. А ведь ходит. Ходит!
Последние анализы показывали, что клей рассосался и вышел из собаки вон. Даже почки не повредил. Возник, правда, легонький нефроз, но он уйдет.