Когда ты прочтешь эти строчки, Дженни, будет уже поздно!
У меня нет времени, чтобы подняться наверх и посмотреть, не написал ли он сегодня днем чего-нибудь еще. Тем хуже. Меня сморил сон. Я выпила вербены перед тем, как подняться: они приготовили отвар, пока я убирала посуду после обеда. В результате заснула буквально на ходу!
Но в противовес этому у меня есть отличная новость, просто замечательная! Перед обедом Шерон зашла ко мне на кухню и прошептала: «Мне кажется, я вспомнила. Меня словно осенило сегодня на уроке математики. Вспомнила, как мы подрались и что я была очень зла. Я оттолкнула его изо всех сил, я была по-настоящему разъярена. Тот, другой, закричал и начал отбиваться. Я вспомнила открытую дверцу топки, красную и раскаленную, вспомнила, как оттуда пахнуло жаром. Но я не вспомнила того, кто меня толкнул. Все это очень странно, как во сне… Понимаете, я не знаю… Может быть, это всего лишь мое воображение… В детстве ведь часто с кем-то дерешься…» — «О, прошу вас, Шерон, постарайтесь вспомнить!» — «Поговорим об этом завтра, когда поедем в горы, а сейчас успокойтесь». Потом она открыла рот, словно собираясь добавить что-то еще, и вдруг передумала: «Нет, это невозможно!» — «Что невозможно?» — «Так, ничего. Увидимся завтра». Тут появилась Старуха: «Ну что, девочки, секретничаете?» У нее был веселый вид. Тем лучше для нее. Я пошла искать блюдо для мясного ассорти. Скорее бы завтра! Я уверена, что узнаю все!
Поскольку я засыпаю, ручка выска-а-а-альзывает у меня из па-а-альцев. Забавно, я чувствую себя слегка обалдевшей, а ведь я ничего не пила, только отвар вербены. Но, может быть, от него тоже можно опьянеть? Сейчас мне даже не хочется джина, только спать, спать… Завтра нужно быть в форме, в наилучшей форме, а сейчас — в постель…
Это серьезно. Это очень серьезно. Я иду предупредить полицию и, разумеется, сюда уже не вернусь. Но я не могу поступить иначе. Сейчас полдень, я у себя в комнате. Старуха возится в саду. Это просто катастрофа, которую я не могу объяснить.
Может быть, кто-то когда-нибудь это прочтет, поэтому я буду точной. Я проснулась еле-еле, с дикой головной болью, с заплывшими глазами и с тошнотой. Я встала и посмотрела вокруг: день был уже в самом разгаре! День — а ведь должно было быть только семь утра! В это время года в семь утра и солнца-то еще нет!
Я бросилась к двери: меня заперли, заперли! Но нет, дверь открылась. Открылась в спокойный, тихий, почти безмолвный дом — только снизу доносилось бормотание радиоприемника. Я чуть не кубарем скатилась по ступенькам и как безумная выбежала в холл: «Что случилось? Что происходит?» Старуха округлившимися глазами взглянула на меня, не выпуская из рук лейки: «С вами что-то не так, Дженни?» — «Где все остальные?» — «Вы прекрасно знаете, что они поехали в горы. Дженни, вы больны?» — «Но ведь я должна была поехать вместе с ними, и вы это знали!» Она отступила на шаг, и в ее глазах промелькнуло беспокойство. Немного воды из лейки пролилось на ковер. «Почему вы меня не разбудили? — завопила я. — Почему?» — «Видите ли, Дженни, вы сами оставили записку в кухне…» — «Что?! Я?»
Я шагнула к ней в своей залатанной ночной рубашке, с упавшими на глаза волосами. Она оперлась о стол. «Записка в кухне… Дженни, вам плохо?» Я побежала в кухню. На столе лежал листок бумаги. Белой бумаги. Я остановилась, глядя на него. Затем приблизилась. Протянула руку. Я видела, как тянется моя рука, и странно — она была совсем белой. На клочке бумаги было всего две строчки:
К концу недели я слишком устала и лучше подольше посплю. Извините. Надеюсь, вы хорошо повеселитесь.
Две строчки, написанные моим почерком.
На самом деле не совсем моим, но очень похожим. Я положила листок бумаги на стол и обернулась. «Извините, мэм», — пробормотала я, обращаясь к Старухе. Я вдруг тоже почувствовала себя старой. Поднялась наверх, вошла в ее комнату… «Когда ты прочтешь эти строчки, будет слишком поздно…» Сволочь, ублюдок! Я испытывала огромное желание заплакать, но сдерживалась — я не плакала даже тогда, когда меня бил отец. Я не плакала, когда мне сказали, что меня осудили на два года тюрьмы. Но сейчас мне ужасно хотелось плакать. Какое ужасное ощущение! Как я устала!
Звонит телефон. Мне страшно. Старуха снимает трубку. Я ничего не слышу. Мой желудок скручен в узел. Она кладет трубку. Зовет меня. Боже, только не это…
Шерон упала с обрыва. С двухсотметровой высоты.
Она мертва.
У меня подкосились ноги, и я упала. Но сейчас мне лучше, хотя я и чувствую себя совсем слабой. Они еще не вернулись, но скоро должны быть. Старуха заламывает руки и хнычет. Должно быть, она звонила в госпиталь, чтобы предупредить родителей Шерон. Не хотела бы я оказаться на ее месте. Это настоящая трагедия, у меня нет других слов.
Но я не позволю, чтобы так продолжалось и дальше. Я уезжаю, теперь уже точно. Шерон была славной девушкой, умной и отважной. Я решила, что ее смерть не должна остаться безнаказанной. И я не собираюсь вмешивать копов в свои дела. У меня свой счет к этому маленькому ублюдку, и я разберусь с ним без посторонней помощи. Раз и навсегда, да простит меня Бог.
Я перечитала написанное и была потрясена обуявшей меня жаждой мести. Мне нужно поразмыслить. Звонят в дверь. Это они. Слышны и другие голоса — должно быть, прибыли полицейские.
Я сделал это. Я это сделал! Она приблизилась к краю обрыва, чтобы взглянуть на городок сверху. Она каталась лучше всех нас и выбрала обледеневшую лыжню, идущую через лес. Сгустился туман, слава Боженьке, отличный туман — плотный, тяжелый, и, разумеется, мы все потеряли друг друга из виду.
Сделав разворот, она на мгновение остановилась, совсем близко к пропасти, и чуть наклонилась, чтобы полюбоваться прекрасным видом… Я бесшумно подъехал к ней — был слышен только шорох снежинок, летевших сквозь туман… Это был восхитительный миг. Я навсегда запомню белый снег, падающий с белого неба, и на его фоне — красный силуэт Шерон.
Она обернулась, увидела меня и, подняв палку, помахала ею в знак приветствия. Ее волосы, припорошенные снегом, взметнулись на ветру. Она улыбалась — улыбалась мне. Она была рада меня видеть.
Я приблизился, чувствуя, как мои губы улыбаются в ответ и как напряглись мускулы вокруг рта. Я чувствовал холодок на зубах, продолжая улыбаться, но она вдруг опустила руку, и ее лицо стало резким и напряженным, а еще через несколько секунд — тревожным, словно от внезапного испуга.
Она протянула руку, чтобы оттолкнуть меня, а я все улыбался, и ее глаза расширились от страха.
Я на полной скорости поехал прямо на нее. Она попыталась отъехать в сторону, ее лыжная палка нацелилась мне в лицо, но я выхватил палку и бросил ее на землю. Я улыбался. «Нет, нет!» — раздался ее голос. Потом она закричала: «На помощь! Я его узнала!» И снова повторила: «Я его узнала!» Ее лицо было так близко от моего… Я изо всех сил толкнул ее назад, ее занесло в сторону на обледеневшем снегу. «Нет, нет!» — закричала она, но лицо ее по-прежнему оставалось горделивым. Она отбивалась руками, глаза ее были полны ужаса.
Я удержался на самом краю обрыва, а она — она с долгим криком полетела вниз, в своей лыжной куртке похожая на птицу. Она рассекала туман в течение нескольких секунд. Больше я не стал задерживаться там — ее уже не было видно. Она падала в окружении снежинок, а ее лыжи оставались параллельны земле, когда она летела все ниже и ниже… Оттолкнувшись от края обрыва, я поехал назад, в лес. Я вернулся к началу маршрута — к подъемнику для горнолыжников, поднялся, а потом мы все отыскали друг друга по следам и катались до тех пор, пока папа не забеспокоился.
Ее нашли практически сразу, потому что катавшиеся внизу лыжники проезжали рядом с ней. У нее оказалось множество переломов. Странно было смотреть на многочисленные прямые углы ее изломанных конечностей. Папа отправился на опознание.