Разумеется, она идет в гараж.
Я не любил Шерон. Я вообще никого не люблю. И никогда не любил. Я не слабак, слышишь? Тоже мне геройство — пачкать мой дневник отвратительными посланиями. Я запрещаю тебе это делать, старая дура, толстая корова, ты ни черта ни в чем не понимаешь!
Я хочу пить. Ты надеешься, что я попадусь в твою ловушку, надеешься загнать меня в угол. Ты что, принимаешь меня за несмышленого младенца? Я остаюсь здесь, весь взмокший, пока ты теряешь время, бродя по дому.
Ты никогда не думала о том, что я могу оказаться Дьяволом?
Уф, ну и прогулка! Я осмотрела лыжи — они все ободраны и исцарапаны. Кроме этого, придраться не к чему. Никаких засохших струек крови ни на одной из них. Какая жалость, что все происходит не в полицейском романе.
Вернувшись, я зашла в библиотеку, чтобы отхлебнуть глоток докторского бренди. Не люблю эту комнату. Она какая-то мрачная, затхлая, пропахшая табаком. Здесь хозяин работает.
Я села за его письменный стол. Роскошный стол из темного дуба.
Хочешь верь во все это, хочешь нет — разницы никакой. Должно быть, мой путь предначертан. (Как звучит! Это слово я выучила в тюрьме. Мишель всегда говорила: «Раз я убила своих ребятишек, значит, это мне было предначертано судьбой!» Бедная Мишель, сидеть ей там еще десять лет!)
Я провела рукой по крышке стола — сверху, потом снизу. Я люблю дерево. Погладила розовую промокательную бумагу, на которой остались отпечатки строк, очевидно, написанных недавно (интересно, сочтут ли меня хорошей рассказчицей те, кто прочтет мои записи?). Я вгляделась повнимательнее — люблю читать отпечатки на промокашках, они словно тайные послания.
Надо признать, я не была разочарована. Всего несколько слов: «Следующий будет твой». Конец письма. Его письма. Он заботливо просушил его, прежде чем отнести наверх. Значит, сегодня после обеда, пока в доме царила суматоха, он пробрался сюда и преспокойно написал все, что хотел.
И конечно же теперь я не могу вспомнить, заходил ли сюда кто-нибудь днем или нет.
Но это еще не все. Прочитав обрывок послания, я начала рыться в бумагах на столе. В какой-то момент я услышала шорох на лестнице и, перепугавшись, выхватила револьвер, но ничего не произошло.
Я замерла, ожидая услышать дыхание или посапывание, потому что ступенька могла заскрипеть, но не вздохнуть. Но нет, ничего такого. Я снова стала перебирать бумаги. Потом засунула руку по локоть под крышку стола (однажды я видела нечто подобное в фильме про секретные службы, и там это сработало) и нащупала твердый и плоский предмет. Я вытащила его. Это была небольшая книжечка в черном переплете с узором из красных листьев вдоль обреза, похожая на молитвенник. Очень изящная. Она была приклеена скотчем под крышкой стола.
Я открыла ее. Это оказался не молитвенник. Это был кошмар.
Ряд портретов, набросанных карандашом. Маленькая девочка, потом — мальчик, показавшийся мне знакомым, потом другие дети, потом Карен, Шерон и, наконец, я.
На всех лицах — застывшие улыбки. Рисунки превосходные. Только глаза на всех выколоты — то есть бумага разорвана, так что на каждом портрете видишь глаза следующего.
Я — последняя. Под моими пустыми глазами — красная промокашка. У меня красные глаза, и я улыбаюсь. И на каждом лице (их чуть ли не дюжина) — отпечаток руки, тоже ярко-красного цвета, словно кто-то ласкающим движением провел по щеке, но если присмотреться, то замечаешь, что это не человеческая рука, а тощая и когтистая рука Смерти.
На моем лице — такой же отпечаток Смерти. Ни у кого другого не может быть такой руки — с тремя длинными костлявыми пальцами. Она пытается коснуться моих губ.
Внезапно я понимаю, почему лицо мальчика кажется мне таким знакомым: это же один из близнецов! И тут я припоминаю, что нигде не видела их детских фотографий. На всех фотографиях, которые есть в доме, им не меньше двенадцати.
Что же здесь происходит? Я снова прилаживаю альбом на место липкой лентой — надеюсь, будет держаться. Я вся дрожу. Револьвер упирается мне в бедро. Кто-то играет со смертью и ее орудиями — кто-то, в своем безумии потерявший человеческое лицо.
8
Удары слева
Когда они ушли, я поднялась наверх и прочитала его дневник, «…могу оказаться Дьяволом?» Словно он знал, что я нашла в письменном столе. Я никогда не верила в этот вздор, не верю и сейчас. Он хочет запудрить мне мозги, вот и все, просто запудрить мозги, а из-за бренди я вижу монстра вместо обычного психа.
Просто он услышал, как я брожу по дому, и подумал, что я могу найти его «молитвенник». Тогда-то он и написал всю эту чушь о дьяволе, чтобы произвести на меня впечатление. Он как фокусник — всегда показывает не то, что есть на самом деле, чтобы отвлечь мое внимание. Отвлечь внимание от своего лица, которое у меня на виду, всякими трюками, дешевыми трюками цирка-шапито. Но утром у меня была ясная голова, сэр, никаких алкогольных паров, и я еще в состоянии рассуждать здраво!
В его дневнике я написала: «Почему ты боялся Шерон? Почему ты боишься женщин?» — и обвела эти слова жирной линией. Пусть он меня возненавидит. Тогда посмотрим, сможет ли он улыбаться мне за столом. Я хочу заставить его выдать себя. Не давать ему покоя.
А что, если это правда? Что, если кто-то здесь и впрямь занимается черной магией? Может быть, он действительно считает себя Дьяволом? Нужно будет съездить в город и поискать что-нибудь на этот случай. Если он верит, что одержим, значит, должен верить и в экзорцизм. Я имею в виду — если я заставлю его поверить, будто изгоняю из него беса, он, может быть, вновь станет самим собой — потому что он, конечно, не Дьявол, это невозможно.
Попрошу доктора отвезти меня в город якобы за подарками к Рождеству.
Она в городе. Ты в городе. Роешься повсюду, ищешь, вынюхиваешь. Ну и что? Ты ничего не найдешь. Я недосягаем. Я знаю, что ты заглядывала в Книгу. Ты осмелилась в нее заглянуть. Как же ты осквернен, мой дорогой дневничок! Нечестивица! Богохульница! Ты совершаешь одно святотатство за другим! Я здесь Господь Бог, ты еще не поняла? Господь Бог! Шерон тоже этого не поняла. Бедная Шерон… Я — Бог, а вы — мои игрушки. И ты осмеливаешься смотреть мне в лицо, когда все остальные падают ниц? Мир потрясен до основания.
Пришлось разорвать те листки, которые ты осквернила, они стали отвратительными, они воняли — воняли, слышишь? Они воняли страхом. Такой же запах был у других, когда они понимали, этот ужасный запах, который ты носишь в себе и который только и ждет возможности освободиться, выйти из плоти, распространиться — ужасный запах, который заточают в гробы, в глубокие ямы, чтобы нам, живым, можно было снова дышать.
Мне плохо, плохо, я не хочу, чтобы ты существовала, не хочу с тобой играть, не хочу с тобой играть!
Ничто не помешает мне начать сначала. Еще и еще. Сколько захочу. Я скажу тебе когда. И где. И ты ничего не сможешь поделать. Потому что я — Бог.
Вместо того, чтобы говорить о себе, ты бы лучше продолжил рассказ о жизни своей семьи. Это более интересно. Например, о похоронах твоего брата — должно быть, это стало очень важным событием…
Опять эти гадости в моем дневнике… Что с тобой происходит, ты спятила? Чего ты добиваешься? Ты хочешь действовать мне на нервы, заставить меня разозлиться и подтолкнуть к тому, чтобы в гневе я выдал себя? Ты что, считаешь меня дураком? Может, ты надеешься, моя славная простодушная Дженни, что я вдруг опрокину стол с криком: «Черт подери, Дженни, почему ты продолжаешь писать в моем интимном дневнике?»