— Какие тут общие интересы? Никто не имеет права снимать меня. Пусть-ка кто-нибудь посмеет сказать, что я плохо справляюсь с работой, делаю что-то не так, как надо. Пойдите и побеседуйте с мастерами смен и с рабочими.
— Повторяю: мы не снимаем вас, а выдвигаем. Как вы не поймете?
«Надо же!.. Вот нахальство!»
Он играл со мной. Крутил, лавировал. И как — наивненько, по-детски. А я хотел, чтобы он высказался откровенно.
— По-разному избавляются от человека.
— Мы не избавляемся.
— Иногда даже на должность более высокую выдвигают. Пакостливое это дело, парень.
Начальник отдела кадров молчал.
— Мы ведь при социализме живем...
Молчит.
— За такие беззакония советская власть за шкирку берет. Это, конечно, Шахов сварганил такое.
В голосе моем убежденность, а не вопрос. И собеседник мой (что вдруг с ним случилось) сожалеюще развел руками, ответил просто и тепло, как близкому:
— Ты ж понимаешь... Если начальник цеха не хочет...
Замолчал. И я молчу. Я вздохнул. И он вздохнул.
— Так что же?.. — спросил я.
— Ну, не хочет он, понимаешь... — Уже совсем другим голосом говорит.
— Хорошо... подумаю.
Я пошел к директору.
— Вот номера откалывает! — удивленно покачал головой Сорока. — Надо же!..
Тогда, в директорском кабинете, впервые услышал я свое сердце. Сперва появилось какое-то очень тягостное чувство, похожее на испуг и тревогу, сдавило грудь. Потом стало казаться, что кресло, стол, пол и все здание быстро и мелко сотрясаются. Я удивился, хотел сказать об этом директору и тут понял внезапно: это же бьется мое сердце. Биение не ровное, как бы сдвоенное — один удар сильный, другой слабый, еле заметный, опять сильный и опять слабый. Едва нащупал пульс: сердце сокращалось с бешеной скоростью, в два раза быстрее, чем всегда. Услышал будто издалека:
— Что с вами? Вот беда! Не волнуйтесь, идите, работайте. Разберемся, разберемся. Надо же!.. Надо же!!
Возле проходной стоял Миропольский с южанкой Аней. Голос у него проникновенный, теплый — если б всегда был такой. Смотрит на девушку сочувственно, ласково.
Глаза у Ани стали совсем другими — неподвижными, темными, испуганными, будто не видит она людей, завод, землю, небо, а что-то свое видит, скрытое ото всех. Ни живинки в глазах. Всегдашнюю улыбку с лица будто смыло. На переносице и у губ скорбные складки, и отчетливость складок этих лишь подчеркивает бездонную глубину глаз девушки. Преобразилась. И произошло это за каких-то полтора-два месяца.
Связь Ани с Шаховым закончилась тем, чем она нередко заканчивается — женщина понесла. Боясь, чтобы люди не догадались о ее беременности (вот уж дикие стародавние опасения!), Аня перевязывала, сжимала живот. Возможно, скинуть хотела ребенка, разные потом ходили по заводу слухи. Никто ни о чем не догадывался. И как снег на голову: «Аня родила!» Шестимесячного. Уродца: ножки и ручки короткие, без пальцев. Подышал сколько-то минут и помер. Ужасная судьба: глянуть на мир и уйти из него, ничего не поняв. Думали, поплачет Аня и успокоится — что поделаешь. Нет, поникла, помрачнела, в себя ушла, ходила, людей не видя, запинаясь, на телеграфные столбы натыкаясь. Однажды собирая грибы (грибы — моя страсть), повстречал я Аню на скалистом берегу Чусовой. Чего бродит одна? Чего?!
— За ягодами пошла, Анечка? — А какие ягоды — без корзины, да и места тут не ягодные. Одни шишки, да трава редкая, жесткая.
Бормотнула что-то.
— Пойдем, поздно уж.
Всю дорогу молчала.
А у меня мысль мозг опаляла: «Не кончила бы жизнь свою. Виноватого кровь — вода, а невиновного — беда». Самоубийцами становятся под настроением: решил — сделал. Чуть погодил — живешь.
Говорят, девичьи слезы, что росинка на солнце, исчезают быстро. К Ане эта присказка неприменима.
Дня через три меня опять ошарашили: «Аня в больнице. В палате для нервнобольных».
Врач — странный человек — чего-то разоткровенничался со мной:
— Подлечить подлечим. Стараюсь... Но!.. Нервы не насморк.
Аня похудела, постарела, стала как будто еще меньше, на спину поглядишь — дитя. Я вздрогнул, увидев ее болезненно неподвижные огромные глаза.
А как Шахов? Шахов...
В тридцатые годы жениться и развестись было так же легко, как выпить стакан воды. Рассердился на жену, побежал в загс и через пять минут холостым на улицу вышел. А жена, может, и знать не знает. Но это, так сказать, юридическая сторона дела, в действительности же распутство пресекалось крепко, борьбу с этим вели партийная, комсомольская организации, газеты, развод в кондовых рабочих семьях считался самым последним делом.