Проша почесал затылок, ухмыльнулся:
— Понимаешь, что... Шахов сейчас на меня как-то совсем по-другому глядит. Вроде все как прежде, а вот глаза... По глазам он весь виден. Застыли глаза-то, как у змеи. Он не мстителен вообще-то, а все-таки... Я и позавчера с ним... Что получилось. Разговаривает он с завкомом. Дайте нам столько-то путевок на курорты и в дома отдыха. У нас больные. Такой-то больной, такой-то и такой-то. И квартиры крайне нужны. Четверо женятся. Меня смех разбирает. Когда он повесил трубку, я спрашиваю: «Кто же это ожениться решил?» — «Не сегодня, так завтра, не будут вечно холостыми ходить». Я говорю: «И эти, которых вы называли, не больные вовсе. Как бы не влетело нам». Заметь, говорю «нам». А сам еле удерживаюсь от смеха. Он глазищами в меня как пиками: «Это вы обязаны обеспечивать путевками, дорогой товарищ. А вы только болтаете». А где же болтаю, занимался... Да, почистили мозги нашему начальничку.
Люди не могли подолгу сердиться на Шахова. Ругнутся и — забыто. В голосе Прохора я не чувствовал озлобления. Проша даже улыбался.
На другой день, зайдя в контору, я услышал, как Шахов говорил в телефонную трубку:
— Можем рекомендовать на курсы слесаря Горбунова. Профорг, стахановец. Член партии. Вы его должны знать. Ну, с грамотешкой у него, действительно, не того... Но это умный, развитый человек. И хороший общественник. Зачем же на такие курсы посылать мальчишек? Жаль! Жаль! По-моему, он бы вполне подошел.
Зять отмечал день рождения. «Знаете что, позову-ка я Шахова». Тоже оригинал: никто из рабочих не осмеливался звать в гости начальника цеха. Василий и сам не верил, что Шахов придет, и позвал так, для шика: смотрите, какой я. Но тот пришел. И пил, — поменьше Василия, побольше меня. Держался запросто. Спьяна Василий ему «тыкать» начал, говорил с ним грубовато, критикнул за что-то. Шахов — ничего, улыбался. Это приятно удивило меня.
Закончив работу, я вышел из цеха. Иду к проходной, и кажется мне, что все еще слышу шумы станков и гудение моторов — суровую цеховую мелодию, в которой есть все же своя напевность.
По дороге работница бежит, спотыкается, взлохмачена, руками размахивает, глаза дикие. Кричит неживым каким-то голосом:
— Пожар! Пожар!!!
В первое мгновение я на мартен глазами стрельнул, хотя никакого пожара там быть не может.
Горели склады цеха ширпотреба, расположенные на краю заводской территории, у тына, за которым густо стояли вплоть до Чусовой деревянные избенки рабочих. Маленькие склады маленького второстепенного цеха. Огонь охватил всю ветхую постройку из пересохших бревен и досок, пламя проело крышу и рвалось в окна — исчезнет, покажется, исчезнет, покажется, будто кто-то неустанно оттягивает его внутрь. Дым мечется над складами и, гонимый ветром, застилает цеховые корпуса, черную прокопченую землю, наносит слабый, но непривычный здесь, на заводе, и потому тревожный запах костра. Слышится зловеще нарастающий треск горячего сухого дерева. Люди суетливо бегают, громко и нервно кричат. Все кому-то подают команды. Пожарников нету.
Страшно было видеть эту суетливую, будто пьяную толпу на заводе, где все слаженно, заранее определено.
Юркий подросток-рабочий, выкрикивая что-то непонятное, нелепо подпрыгивая, — можно подумать, что рад пожару, — укрыл голову плащом и ринулся через дверь в огонь. Визгливо, испуганно закричала женщина, матюкнулся мужчина, Подросток тут же выскочил, таща кровать (цех ширпотреба среди прочих изделий выпускал кровати). На него опять закричали.
Но паренек был, видимо, самолюбив и не очень сообразителен. Ему нравилась эта роль — он в центре внимания. Пренебрежительно махнув рукой: «Эээ!», парнишка снова исчез в огне. И — не появился. Я схватил ведро с водой, вылил на себя и бросился за мальчишкой. Когда выливал воду, увидел Шахова и Василия — они бежали сюда. Много людей бежало, со всех сторон.
Огонь хорош в домашней печи, привычно и приятно смотреть на него в мартеновском цехе. А когда пылают деревянные здания... Я нырнул в это страшное море. Помню, в миг тот беспокоило меня почему-то только одно: как бы не выжечь глаза, сохранить глаза, ни о чем другом не подумал. Обдало адовым жаром, едучий, удушливый дым ударил в рот и в нос; я споткнулся — доска, бревно? Нет, что-то мягкое; нащупал ногами неподвижное тощее тело парнишки, приподнял и потащил, задыхаясь, напрягаясь от ужаса, чувствуя, что воздуха нет, почти нет, — лишь раскаленный дым. Куда-то не туда побежал — стена, пылающая стена. Сверху, на теле, огонь, а внутри — глыба льда от страха: «Пропал! Неужели пропал?!!»