— Да роли всѣ ли распредѣлены? спрашивалъ Гундуровъ, все продолжая ловить нырявшіе по сторонамъ глаза Ашанина.
— Всѣ, всѣ… придется, можетъ быть, какого нибудь Волтиманда или Франческо похѣрить, да и то найдутся и на нихъ. Вальковскій въ восторгѣ,- я ему Розенкранца далъ, молодую роль!.. Могильщики будутъ у насъ превосходные, одного играетъ Посниковъ, — землемѣръ тутъ есть одинъ, — онъ мнѣ вчера роль читалъ, — талантъ, настоящій талантъ! Другаго — студентъ при князькѣ, Факирскій по фамиліи, не глупый малый и рьяный Жоржъ-Сандистъ…
— Это тотъ, неловко улыбаясь промолвилъ Гундуровъ, — что изъ за занавѣски княжну высматриваетъ?
— Можетъ быть… И кто же ему можетъ помѣшать! какъ то нетерпѣливо повелъ плечами его пріятель. — Однако, словно спохватился онъ, кидая свою папироску, — мнѣ надо въ контору за ролями, актерамъ роздать…
— И только? такъ и вырвалось у Гундурова.
— Что только? спросилъ тотъ, останавливаясь на ходу.
— Отзвонилъ, и съ колокольни долой!.. Тебѣ… тебѣ нечего болѣе передать мнѣ? робко договорилъ онъ.
— Ахъ да! засмѣялся красавецъ, возвращаясь, — я тебѣ говорилъ про Гертруду, чего мнѣ стоило…
— Ну?
— Я вѣдь опять вляпался, Сережа!..
— Какъ такъ?
— Да такъ что… Ну, же хочетъ женщина, ни за что не соглашается играть! А я чую, вижу, что лучшей Гертруды намъ не сыскать!.. Я ей и посвятилъ два дня, два цѣлыхъ дня посвятилъ ей исключительно… Вотъ, вчера это вечеромъ случилось, вздохнулъ Ашанинъ, — ночь была такая чудесная, вышелъ я послѣ ужина сюда, въ садъ погулять… Сѣлъ на скамью, соловьи такъ и заливаются, воздухъ нѣжитъ… Только слышу, чьи-то шаги скрипятъ по песку. Она, моя Надежда Ѳедоровна идетъ, прогуливаетъ свои обветшалыя красы… «Ахъ, ахъ, это вы?» — Ахъ, ахъ, это я! отвѣчаю ей въ тонъ… Гляжу, она и дрожитъ и улыбается… Взялъ я ее подъ руку, — пошли. Я опять про Гертруду, внушительныя рѣчи ей держу: «что за ночь, за луна, когда друга я жду,» и такъ далѣе… А тутъ, на бѣду, бесѣдка, — зашли, сѣли… Вотъ она слушала меня, слушала, да вдругъ голову мнѣ на плечо, и такъ и залилась… А я, ты знаешь, женскихъ слезъ видѣть не могу… Ну и…
— Господи! даже вскрикнулъ Гундуровъ.
Московскій Донъ-Жуанъ комически вздохнулъ опять:
— Должно быть на роду ей уже такъ написано; любила она, говоритъ, впервой какого-то учителя; обѣщалъ онъ ей жениться, — надулъ, подлецъ! Она возьми да и отравись!.. Да, самымъ настоящимъ манеромъ отравилась, — мышьяку хватила… «Пятнадцать лѣтъ, говоритъ, замаливала я этотъ грѣхъ…. А теперь, говоритъ, я не снесу! Если ты, говоритъ, меня обманешь, для меня все кончено!..» Помилуйте, скажите, вдругъ разгнѣванно вскрикнулъ Ашанинъ, — да вѣдь я же ее непремѣнно обману, да вѣдь я же ни одной еще женщинѣ въ мірѣ не оставался вѣрнымъ! Помилуйте, да вѣдь это хуже чѣмъ съ моею покойницей!..
— Ты ее съ толку сбилъ, несчастную, и на нее же сердишься! строго и озабоченно говорилъ Гундуровъ;- что ты будешь дѣлать теперь?
— Что буду дѣлать? повторилъ тотъ;- ярмо надѣла она на меня пока не отбудемъ спектакль, — вотъ бѣда! Такія натуры не шутятъ: пожалуй въ самомъ дѣлѣ, съ дуру въ воду кинется… Поневолѣ оглядываться приходиться!.. А тутъ какъ на смѣхъ, эта черноокая Акулина… Замѣтилъ ты ея глаза, а? Вѣдь мертваго поднять способны!.. И какъ подумаю что влѣзъ я въ эту штуку единственно изъ за того чтобы Гамлетъ нашъ не разстроился… между тѣмъ какъ…
И Ашанинъ, съ такимъ только что легкомысліемъ относившійся къ судьбѣ бѣдной перезрѣлой дѣвы имѣвшей несчастіе полюбить его, воззрился вдругъ теперь на пріятеля съ выраженіемъ какой-то глубокой тревоги о немъ въ большихъ, говорившихъ глазахъ…