— Они что-же, въ Москвѣ теперь станутъ жить по зимамъ? заинтересовался Гундуровъ.
— По неволѣ! Княгинѣ-то смерть хочется въ Петербургъ, — да не рѣшается. Князь Ларіонъ ни за какія сокровища не поѣдетъ теперь въ этотъ „ефрейторскій городъ“ — какъ онъ однажды выразился при мнѣ; — ну, а одной ей тамъ поселиться, — не выходитъ! Личныхъ связей у ней никакихъ тамъ, разумѣется; къ тому же съ замужества все за границей жила; кто ее тамъ изъ Петербургскихъ въ Ганноверѣ помнитъ! Богата она очень, могла бы домъ открыть… Но, первое, денегъ она безъ особаго разсчета кидать не любитъ; а затѣмъ, деньгами Петербургъ не удивишь, надо тамъ еще чего-то, — и она это хорошо понимаетъ. Что въ Петербургѣ за открытый домъ, куда Дворъ не ѣздитъ? Ну-съ, а этого она могла бы достигнуть единственно чрезъ князя Ларіона, если бы онъ былъ въ прежнемъ положеніи. Вотъ она и молится о немъ денно и нощно: „пошли ему Господи поменьше гордости, а свыше побольше къ нему милости,“ — и въ ожиданіи исполненія желаній, возитъ скрѣпя сердце дочь въ Московскій свѣтъ, который почитаетъ нестоющимъ вниманія уже потому что „dans tout Moscou, говоритъ она, il n'y a pas l'ombre d'un женихъ pour ma fille…“
— Удивительный ты человѣкъ, Ашанинъ, замѣтилъ, улыбаясь его спутникъ, — чтобы про каждаго, куда только вхожъ, всю подноготную разузнать!
Ашанинъ весело пожалъ плечами:
— И не стараюсь, само какъ-то въ уши лѣзетъ. У Шастуновыхъ живетъ одна немолодая особа дѣвическаго званія, Надеждой Ѳедоровной Травкиной прозывается, весьма не глупая и, знаешь, этотъ особый родъ старыхъ дѣвъ: иронія снаружи, и тщательно скрываемая, безконечная сентиментальность внутри… Она князю газеты читаетъ, и пользуется вообще извѣстнымъ значеніемъ въ домѣ… На первыхъ же порахъ моего знакомства съ ними сталъ я замѣчать что она по мнѣ втайнѣ млѣетъ, — такое ужь у меня счастіе на этихъ особъ! — и Ашанинъ поднялъ глаза къ небу… Что же однако, думаю, пусть себѣ млѣетъ, меня отъ того не убудетъ. Сталъ я ее, знаешь, поощрять. Она мнѣ всю закулисную про этотъ домъ и выложила… И вотъ эту самую Надежду Ѳедоровну, заключилъ онъ, — я заставлю теперь королеву Гертруду сыграть; отлично сыграетъ, ручаюсь тебѣ!..
— А Клавдіо кто бы могъ? заволновался опять Гундуровъ.
— Разумѣется, Зяблинъ. Такъ и смотритъ театральнымъ злодѣемъ!
— Ты Лаерта?
— Или Гораціо, мнѣ все равно. Пусть Лаерта лучше сыграетъ Чижевскій, — онъ съ жаркомъ актеръ. А мнѣ роли поменьше учить!..
— Вальковскій Полонія!
— Не выгоритъ у него, боюсь, закачалъ головою Ашанинъ;- онъ его сейчасъ шаржемъ возьметъ… А тамъ у нихъ, слышно, есть мѣстный актеръ превосходнѣйшій, — исправникъ, Акулинъ по фамиліи отставшій кавалеристъ; такъ вотъ его надо будетъ попробовать. Дочь у него также отличная актриса, говорятъ, институтка Петербургская, — и съ прелестнымъ голосомъ, хоть оперу ставь, говорятъ…
Друзья опять заговорили о Гамлетѣ, объ искусствѣ… Юный, бывалый восторгъ накипалъ постепенно въ душѣ Гундурова. „Что-же, не пропадать въ самомъ дѣлѣ,“ все громчѣе говорилось ему. Ему не дозволяютъ быть ученымъ, — онъ не въ состояніи сдѣлаться чиновникомъ… Но вѣдь вся жизнь впереди, онъ не знаетъ что будетъ дѣлать, но онъ не сложитъ рукъ, не дастъ себя потопить этимъ мертвящимъ волнамъ, онъ найдетъ… А пока онъ уйдетъ, какъ говоритъ Ашанинъ, отъ всего этого гнета, отъ тревогъ жизненной заботы въ волшебный, свободный миръ искусства, онъ будетъ переживать сладостнѣйшія минуты какія дано испытать человѣку: его устами будетъ говорить величайшій поэтъ міра, и человѣчнѣйшій изо всѣхъ когда-либо созданныхъ искусствомъ человѣческихъ типовъ. Погрузиться еще разъ въ его безконечную глубину, стихъ за стихомъ прослѣдить геніальныя противорѣчія этой изумительно сотканной паутины, немощь, безуміе, скептицизмъ, высокій помыслъ, и каждой чертѣ дать соотвѣтствующее выраженіе, найти звукъ, оттѣнокъ, жестъ, и пережить все это въ себѣ, и воспроизвести въ стройномъ, поразительномъ, животрепещущемъ изображеніи, — о, какой это великолѣпный трудъ, и какое наслажденіе!..»