Но она превозмогла себя еще разъ. Вѣки ея опустились; она протянула руку, и уронила ее опять.
— Да, такъ лучше, прошептала она чуть слышно:- уѣзжайте, отдохните… вамъ силы нужны…
Онъ безмолвно, растерянно глядѣлъ на нее… повелъ глазами въ сторону князя, встрѣтился съ его глазами, настойчиво требовавшими чтобъ онъ уходилъ, уходилъ скорѣе.
— Прощайте, Елена Михайловна, до свиданія! пробормоталъ онъ, наклоняясь поцѣловать ей руку.
Она какимъ-то стыдливо-любовнымъ жестомъ занесла ему другую руку на плечо, прильнула блѣдными губами къ его лбу и, оторвавшись отъ него, проговорила надъ самымъ его ухомъ:
— Молитесь за меня… Я за васъ не перестану молиться…
Онъ испуганно, со страшнымъ біеніемъ сердца поднялъ на нее глаза.
Но она уже улыбалась своею обычною, тихою улыбкой.
— Да, вы измучились, вамъ отдохнуть надо. Уѣзжайте!
— Я привезу его вамъ завтра свѣжимъ какъ роза, княжна, вмѣшался Ашанинъ, подходя и продѣвая руку подъ руку Гундурова.
— Завтра, да… завтра! повторила она черезъ силу. Губы ея дрожали.
— Ну, и довольно, Сережа, пойдемъ!
И Ашанинъ почти силой увлекъ пріятеля изъ комнаты.
Лина откинулась въ спинку своего кресла, и съ глухимъ рыданіемъ закрыла глаза себѣ платкомъ.
Князь Ларіонъ кинулся къ двери за которою только что вышли наши друзья, притворилъ ее, и поспѣшно вернулся къ ней.
— Тебѣ дурно, Hélène? Я говорилъ… мнѣ не нужно было, не нужно пускать его сюда!
— Нѣтъ, дядя, ничего, пройдетъ.
Она скоро успокоилась, отняла платокъ, повела на него мутными, какъ бы слипавшимися глазами.
— Тебѣ нехорошо… и сейчасъ доктора позову! вскликнуль онъ.
— Не надо, мнѣ ничего… напротивъ… мнѣ только очень спать захотѣлось, дяди.
— Ступай, я пошлю тебѣ горничную…
— Нѣтъ, здѣсь хорошо, въ креслѣ, совсѣмъ уже соннымъ голосомъ говорила она.
— Такъ положить тебѣ, покрайней мѣрѣ, подушку подъ голову?
— Да, спасибо, oncle!
Она уложила руку на приставленную имъ къ углу кресла подушку, прижалась къ ней щекой, — и тутъ же уснула.
Онъ опустился на близь стоявшій стулъ, уперся локтями въ колѣни, и погрузился въ это спящее, прелестное лицо неотступными и помертвѣлыми отъ внутренней муки глазами.
XLV
А Аглая Константиновна въ это время переживала свое послѣднее разочарованіе. Надежды которыя она возлагала на прибывшаго изъ Москвы доктора окончательно рушились. Пригласивъ его въ себѣ во внутренніе аппартаменты, она весьма пространно и весьма запутанно начала объяснять ему что, по ея мнѣнію, болѣзнь дочери, которая страдала сердцемъ когда онѣ еще жили въ Ниццѣ, нисколько не зависитъ отъ тѣхъ какихъ-то «моральныхъ причинъ* которыми этотъ „monsieur Aurert veut bien объяснять ихъ теперь, и что, ей кажется, каждая болѣзнь должна быть лѣчима какъ это слѣдуетъ, то-есть лѣкарствами и другими средствами, между тѣмъ какъ се monsieur Auvert никакихъ лѣкарствъ не предписалъ, а только говорилъ объ этихъ causes morales, которыя совсѣмъ не дѣло доктора, а принадлежатъ къ secrets de famille, въ которые постороннимъ не слѣдуетъ вмѣшиваться“, а потому она проситъ его, Руднева, „сказать ей настоящую правду, можетъ ли онъ взять на себя лѣчить Лину просто, безо всякихъ этихъ хитростей, которымъ она не вѣритъ, потому что знаетъ откуда онѣ идутъ“ (тутъ разумѣлся, само собою, князь Ларіонъ, подговорившій или подкупившій, но ея понятіямъ, Овера изъ злости въ ней, Аглаѣ, съ цѣлью противодѣйствія ея планамъ относительно замужства `ея дочери), и что за эту „правду“ она „съ большимъ удовольствіемъ готова ему дать mille roubles хоть сейчасъ же.“ На это молодой врачъ, весь вспыхнувъ, весьма рѣшительно и рѣзво объявилъ ей что то чѣмъ страдаетъ княжна — не нарывъ на пальцѣ или жировая шишка, которые можно вылѣчить мазью или надрѣзомъ, что всякая внутренняя болѣзнь тѣсно связана съ условіями жизни больного, съ тѣми именно „моральными причинами“ о которыхъ говорилъ докторъ Оверъ, а тѣмъ болѣе такія страданія какъ страданія сердца, чувствительнѣйшаго изъ нашихъ органовъ, находящіяся въ прямой зависимости отъ этихъ условій и причинъ. „Это извѣстно каждому профану, заключилъ разгорячившись онъ, — а потому я въ вашемъ предложеніи, княгиня, вижу не только обиду для себя, но и какое-то намѣреніе съ вашей стороны, въ обсужденіе котораго я не вхожу, но участвовать въ которомъ я не намѣренъ, и предпочту лучше сегодня же покинуть вашъ домъ!“ Аглая страшно перепугалась, и облившись мгновенно слезами принялась клясться и божиться что она ничего другаго не имѣла въ виду кромѣ „le bonheur de ma fille“, и готова все сдѣлать для этого, а потому умоляетъ доктора остаться и „лѣчить больную какъ онъ знаетъ.“ По его уходѣ она тотчасъ же послала за Евгеніемъ Владиміровичемъ для обычнаго совѣщанія. Но „бригантъ“ напугалъ ее еще болѣе, сказавъ ей что докторъ весьма основательно могъ заключить изъ ея предложенія и разговора съ нимъ что она довела свою дочь до серіозной болѣзни, и теперь хочетъ скрыть это, подкупая его деньгами, и что это можетъ вдѣлаться тотчасъ же извѣстнымъ всей Москвѣ.