Князь Ларіонъ закрылъ шкафъ, вернулся къ письменному столу, присѣлъ къ нему, и доставъ листъ почтовой бумаги написалъ слѣдующія строки:
«Прошу Василія Григорьевича Юшкова принять, въ память ея, заключающееся въ семъ пакетѣ, для вспомоществованія бѣднымъ по своему полному усмотрѣнію, но имѣя преимущественно въ виду дѣтей недостаточныхъ родителей, желающихъ получить образованіе; имя же жертвователя сохранить навсегда въ тайнѣ.»
Онъ подписался, сложилъ листъ, бѣгло взглянулъ на вынутый имъ изъ шкафа документъ (это былъ билетъ Опекунскаго Совѣта въ 25,000 рублей), и вложивъ то и другое въ конвертъ, запечаталъ его, надписалъ имя старика смотрителя и, выдвинувъ передній ящикъ стола, сунулъ пакетъ въ кипу сложенныхъ тамъ бумагъ.
Глаза его, поднявшись отъ задвинутаго имъ опять ящика, остановились внезапно на стоявшемъ на столѣ портретѣ… То была живая Лина, та Лина которая упала ему головой на плечо въ Ниццѣ при первой встрѣчѣ его съ нею послѣ смерти князя Михайлы, когда онъ пріѣхалъ туда разбитый, истомленный трудами и разочарованіями своей петербургской дѣловой жизни… Она стояла въ ростъ, вдумчиво смотря впередъ своими лазоревыми глазами изъ-подъ темнаго капишона накинутаго на золотистые волосы, съ букетомъ бѣлыхъ фіалокъ въ рукѣ… О, съ какою невыносимою болью воскресало теперь предъ нимъ то волшебное время!.. Вся его была она въ тѣ дни, — не было у него совмѣстниковъ въ душѣ ея, предъ нимъ однимъ раскрывала сокровища свои эта свѣтлая душа, для него одного благоухала ея нѣжная, ея дѣвственная прелесть… А самъ онъ… Какъ примятая трава въ полѣ, расправляющая свои больные стебельки подъ врачующимъ вліяніемъ весеннихъ лучей, расцвѣтало подъ ея обаяніемъ усталое его существо въ тѣ блаженные дни. Покинутая имъ власть, Россія, враги, чаянія и недочеты его честолюбія, все чѣмъ до тѣхъ поръ жила его мысль, полонъ былъ его умъ, — все это теперь какъ снѣгъ таяло подъ ея лучами, все это такъ скоро на его глаза не стало стоить этого букета бѣлыхъ фіалокъ, который тогда, въ Ниццѣ, ходилъ онъ каждое утро заказывать для нея у садовника… И вотъ… «Изъ праха твоего теперь выростутъ фіалки, вспомнилось ему вдругъ смутно изъ словъ Лаерта надъ гробомъ Офеліи…
«Она для меня его сдѣлала, сюрпризомъ, ко дню моего рожденія, — я нашелъ его у себя въ комнатѣ, на столѣ, вернувшись съ прогулки», вспоминалъ князь Ларіонъ, захвативъ себѣ голову обѣими руками, и потухшими глазами глядя на портретъ… «Пусть же и исчезнетъ онъ вмѣстѣ со мною! вскликнулъ онъ, срываясь съ мѣста, и простирая къ нему руку….» Нѣтъ, — и онъ упалъ опять въ кресло, — подозрѣніе… его не нужно… Пусть же хоть не этому тупому палачу — матери ея съ ея сынкомъ достанется онъ!..
Онъ взялъ новый листъ бумаги:
«Въ случаѣ моей смерти, имѣющійся у меня акварельный, дѣланный въ Ниццѣ, въ 1849 году, портретъ племянницы моей, княжны Елены Михайловны Шастуновой, прошу передать, въ память обо мнѣ и какъ свидѣтельство искренняго моего уваженія, вдовѣ генералъ-майора, Софіи Ивановнѣ Переверзиной», — написалъ онъ, помѣтилъ днемъ 4 іюня (днемъ объясненія своего съ Софьею Ивановной) и, вложивъ это въ обложку съ надписью «Моимъ наслѣдникамъ», запечаталъ гербовою своей печатью, и заперъ въ тотъ же ящикъ письменнаго своего стола.
Онъ всталъ…. «Пора кончить!» вымолвилъ онъ про себя, прищурился, и пошелъ къ камину. Онъ взялъ съ него небольшой, изящной формы, на стройной, тонкой ножкѣ, венеціанскаго стекла бокалъ, вдоль краевъ котораго бѣжала легкая гирлянда зеленыхъ листьевъ и розъ, и перенесъ осторожно хрупкую вещицу на столикъ стоявшій у открытаго окна, и на который поставленъ былъ его камердинеромъ принесенный по его приказанію графинъ съ водой и стаканъ на подносѣ…. Князь Ларіонъ налилъ въ стаканъ, жадно отпилъ изъ него — во рту у него было невыносимо сухо, — и небольшое количество оставшейся въ немъ воды перелилъ въ бокалъ….