— Да, слышалъ, вскликнулъ онъ горячо, — слышалъ и непростительно принялъ ихъ къ сердцу. А теперь готовъ былъ бы кажется съ радостію выслушать ихъ опять и казниться ими. Въ этихъ оскорбительныхъ словахъ есть правда, Елена Михайловна, жестокая для меня правда, — я недостоинъ васъ!..
Вѣки ея безпокойно и болѣзненно заморгали…
Онъ замѣтилъ это, и продолжалъ съ возрастающею горячностью:
— Недостоинъ вашего милосердія, вашего нравственнаго совершенства… Еслибы вы знали какъ гадокъ я кажусь себѣ предъ вами.
Она улыбнулась… и какою улыбкой!..
— Это мнѣ знать, «гадки» ли вы, прошептала она вся зардѣвшись.
— Елена Михайловна, заговорилъ онъ задыхаясь, — я не знаю что ожидаетъ насъ, какія испытанія суждены мнѣ…. и вамъ, но знайте что я сумѣю теперь перенести все, все, сумѣю «терпѣть и не роптать» (это были ея слова ему наканунѣ). Я вашъ, вашъ, вашъ…
— Навсегда? промолвила Лина, — и все лицо ея озарилось выраженіемъ безмѣрнаго счастья.
— До послѣдняго моего вздоха!..
Она протянула ему руку… Онъ страстно прижался къ ней губами…
— Вотъ и я, вотъ и я! на голосъ Гунглевой польки пѣла на возвратномъ пути Женни Карнаухова, спускаясь съ верхняго этажа.
Гундуровъ поспѣшилъ поднять свою шляпу.
«Онъ вѣрно стоялъ сейчасъ предъ нею на колѣнахъ, рѣшила тутъ же мысленно крупная княжна;- ахъ, какъ жаль что я этого не видала!..»
— Ну, прощай, Лина, начала она цѣловаться съ нею, — спи хорошо, золотые сны видь! Надѣюсь какъ-нибудь урваться опять къ тебѣ пріѣхать; I have so much interesting to tell you [4], прошептала она ей на ухо.- Bon soir, prince Hamlet, — она подала Сергѣю руку, — и съ вами надѣюсь, до свиданія… Вы куда теперь, внизъ, въ столовую? Тамъ теперь идетъ, должно-быть, un léger кутежъ.
— Я до кутежей не охотникъ, сказалъ онъ.
— Фи, какъ стыдно! вскрикнула Женни; — это очень не хорошо когда мущина скроменъ какъ дѣвушка! Еслибъ я не была женщина…
— Вы были бы не хорошій мущина? засмѣялся Гундуровъ.
— Именно, именно!.. Да вы презлой, — я это очень люблю… Ну, пойдемте, довольно вамъ любезничать! Good night, Lina dear! Я увожу твоего кавалера до границы нашихъ mamans, а тамъ отпущу его кутить въ мущинское царство. Прикажи ему непремѣнно de se donner une petite pointe въ честь твою и здравіе!..
— Прощайте, Сергѣй Михайловичъ, сказала Лина, счастливо улыбаясь всей этой болтовнѣ,- до завтра!..
Когда она вернулась въ свою комнату, ожидавшая ее Глаша вручила ей запечатанную записку:
— Генеральша приказали отдать вамъ предъ тѣмъ какъ изволите спать ложиться.
Лина подошла къ столу и прочла:
«Милая княжна, — писала ей Софья Ивановна, — не знаю какъ увижу васъ завтра утромъ, а нужно мнѣ знать непремѣнно. Ради Бога, отвѣчайте просто, да или нѣтъ: то ли же все ваше расположеніе какъ нынче утромъ? Короче, могу ли я говорить съ вашею матушкой о чемъ вы знаете? Отвѣтъ, прошу васъ, пришлите сейчасъ же какъ прочтете, горничная моя будетъ ждать.
Лина схватила перо, и подъ этими «С. П.» начертила крупными буквами «Да, да и да,» и подписалась полнымъ именемъ: «Елена Шастунова».
— Отнеси сейчасъ горничной генеральши, она не спитъ, сказала она, запечатавъ, Глашѣ.
Глаша не успѣла повернуться, какъ княжна внезапно опустилась на стулъ, нажимая что есть силы грудь рукой, и закусивъ губу чтобы не крикнуть отъ боли.
«Опять, опять, Боже мой! проносилось у нея въ головѣ,- этотъ докторъ въ Ниццѣ былъ правъ, у меня что-то въ сердцѣ: оно не въ состояніи переносить ни муки, ни счастія!..»
X
— А, Гундуровъ, гдѣ это вы скрываетесь, батюшка? вскликнулъ Духонинъ, завидѣвъ его въ дверяхъ столовой;- къ намъ сюда, скорѣе!
Онъ сидѣлъ верхомъ на стулѣ, уже слегка возбужденный выпитымъ имъ виномъ, и препирался о чемъ-то со стоявшимъ насупротивъ его съ сигарой въ зубахъ дипломатомъ прозваннымъ «больнымъ попугаемъ» (онъ былъ какая-то родня Духонину). Кругомъ нихъ въ волнахъ табачнаго дыма то показывались, то изчезали внимавшія лица Чижевскаго, Факирскаго, Толбухина и Ранцева, безъ фраковъ, со стаканами въ рукахъ…
Дамы и пожилые люди всѣ уже разъѣхались или разошлись по своимъ комнатамъ, вслѣдъ за княгиней Аглаей Константиновной, за которою послѣдовали и Зяблинъ съ Шигаревымъ, хранившіе себя отъ излишествъ. Слуги кончали убирать со столовъ. На среднемъ, уже опростанномъ до-гола досокъ столѣ, уставленномъ стаканами и опорожненными бутылками шампанскаго, въ большой серебряной кострюлѣ варилась жженка. Толя Карнауховъ, взъерошенный и красный, рѣзалъ къ ней тонкими ломтями ананасъ, сопровождая свое занятіе какими-то нецензурными куплетами, которымъ подпѣвалъ вторымъ голосомъ сидѣвшій рядомъ съ нимъ Свищовъ. Кругомъ ихъ кучились молоденькіе офицеры артиллерійской батареи, которыхъ командиръ ихъ, красивый полковникъ Шнабельбергъ, представилъ наконецъ послѣ спектакля хозяйкѣ дома, и которые затѣмъ, отработавъ самымъ усерднымъ образомъ ногами въ танцахъ, чувствовали себя въ настоящую минуту, въ виду новой предстоящей имъ «сладости жизни», въ самомъ счастливомъ расположеніи духа… Огромный кусокъ сахара, уложенный на лезвіяхъ двухъ перекрещенныхъ сабель, ронялъ съ гулкимъ шипѣніемъ свои золотистыя капли въ пылавшій подъ нимъ ромъ, могильно-фантастическій пламень котораго страннымъ образомъ отсвѣчивался на весело взиравшихъ на него молодыхъ, оживленныхъ лицахъ. Одинъ Костя Подозеринъ со своею стерляжьею физіономіей, безмолвно и внушительно помѣшивавшій въ кострюлѣ большою суповою ложкой, походилъ на какую-то каррикатуру Изидина жреца, совершающаго свои заклинанія при таинственномъ мерцаніи сіяющаго ему съ небесъ божества…