Но у Софьи Ивановны, какъ и у глубоко родственной ей по душѣ княжны Лины, была одна великая внутренняя сила: она вѣрила! «Не унывай и борись до конца, а тамъ да будетъ воля Мудрѣйшаго насъ!» Въ этихъ словахъ находила она неизмѣнно то «окрыляющее», по выраженію ея, чувство, при которомъ бодрѣлъ ея духъ и яснѣлъ помыселъ въ самыя трудныя минуты жизни, и которое невольною властью своей подчиняло себя и всѣхъ ее окружавшихъ. (И счастливъ въ этой жизни тотъ кому суждено испытать надъ собой «окрыляющее» вліяніе такой вѣрящей, любящей и не клонящей головы своей подъ грозою женщины!..)
И теперь произошло то же самое. «Никто какъ Богъ!» сказала себѣ Софья Ивановна послѣ долгаго передумыванья всякихъ тяжелыхъ мыслей и ни къ чему неприведшихъ соображеній возбужденныхъ въ ней полученнымъ изъ Сицкаго извѣстіемъ. И она какъ-то вдругъ успокоилась и ободрилась, и вернувшуюся къ ней ясность духа сообщила и «ютившимся подъ ея материнскимъ крыломъ птенцамъ несмыслящимъ», какъ называлъ въ шутку себя съ пріятелями Ашанинъ. Всѣмъ имъ, включая сюда и Гундурова, какъ бы вдругъ стало очевиднымъ что не изъ чего приходить заранѣе въ отчаяніе, что тонъ письма княжны былъ гораздо болѣе успокоительнаго чѣмъ устрашающаго свойства, и что сама она наконецъ не принадлежала къ числу тѣхъ созданій чья зыбкая воля клонится по прихоти всякой перемѣны вѣтра: «ее не сломить никакому Петербургу!» подумалось всѣмъ имъ.