Лично для себя я извлек из распада СССР несколько важных уроков. Прежде всего — о том, что по-настоящему опираться в своей жизни можно только на то, что у тебя внутри. Потому что все внешние опоры, какими бы незыблемыми они ни казались с виду, могут в одночасье обрушиться.
Осознал заодно и то, что намеренно крушить такие опоры, не создав заранее взамен ничего лучшего, просто глупо. Это же был не первый крутой вираж в нашей истории. Это о нас Саша Башлачев пел, что мы прежде того «вытоптали поле, засевая небо». И это наша пословица: «Что имеем, не храним, потерявши плачем».
Между прочим, там же, в Нью-Йорке, меня поразил разговор со сверстником — единственным известным мне человеком, который признался, что в свое время был рад, когда высшим руководителем в СССР после Леонида Брежнева и Юрия Андропова стал Константин Черненко.
«Подумал тогда: значит, еще поживем», — сказал этот парень, который был простым школьным учителем и не имел, насколько мне известно, никакого отношения к советской элите.
Это один из немногих моих тогдашних разговоров, которые твердо врезались в память. При Горбачеве практически все, с кем я общался — и русские, и американцы, в том числе профессиональные политологи и дипломаты, — смотрели на краткое правление его неизлечимо больного предшественника как на некое постыдное недоразумение, рецидив долгого брежневского «застоя».
Но вот, однако же, даже тогда и даже в нашем молодежном кругу нашелся человек, если не сознававший, то нутром чуявший губительность «великих потрясений». Задолго до того, как стало вновь модным вспоминать Петра Столыпина с его заветом: «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете Poccии».
Еще одним важным для меня уроком был вывод, что поражение может быть полезнее и ценнее победы. Потому что оно заставляет задумываться о причинах неудачи и искать пути ее преодоления, избавляться от заблуждений. А успех лишь усиливает гордыню, укрепляет ошибочное и опасное ощущение собственной непогрешимости.
По-моему, именно в эту ловушку и угодили в период распада СССР американцы. На мой взгляд, внутренняя зависимость человека от «окружающей среды», господствующих в обществе мнений, включая те, что именуются в Вашингтоне «патриотическим консенсусом», была тогда в США гораздо сильнее, чем в России.
Да и чему удивляться? Ведь «общечеловеческие» ценности на поверку оказались ценностями глобалистскими, то есть американскими. И США совершенно искренне исходили из того, что им самим в «смелом новом мире» под лозунгом Pax Americana никакой закон не писан.
Я считал и считаю, что советская система разрушилась прежде всего из-за того, что не говорила людям правды. Люди, жившие в условиях тотальной лжи, в конечном счете избавились от нее, как от попавшей в организм отравы.
Но откровенная ложь достаточно легко распознается, и именно благодаря этому, как правило, вызывает отторжение. Нас ведь когда еще Александр Галич учил: «Не бойтесь войны, не бойтесь чумы, не бойтесь мора и глада, а бойтесь единственно только того, кто скажет: я знаю, как надо… Он врет! Он не знает, как надо!»
А у американцев нет пока своего Галича. Да и вообще это гораздо труднее: усомниться во внешне логичном и справедливом порядке, который к тому же выгоден для тебя и твоей страны (или, как я это в шутку для себя называю, «для твоего обезьяньего племени»). Думаю, в основном из-за этого американцы, как у нас говорят, «в чужом глазу соломинку видят, а в своем бревна не замечают».
На самом же деле их — точно так же, как и нас, — несет по течению исторического потока. В котором тоже возникает немало неожиданных завихрений и водоворотов. Просто американцы старательно делают вид, будто у них все под контролем. Национальный характер вынуждает их делать хорошую мину при любой игре.
Это, кстати, тоже было важным прорывом в моем персональном «открытии Америки». Банальный пример: помню первое впечатление от обычного универсама в Ривердейле — районе на северной окраине Нью-Йорка, где мы поселились по приезде в США. Там располагался жилой комплекс представительства СССР при ООН, и все командированные старались размещаться неподалеку от его бытовых удобств, включая школу, библиотеку, детский сад и медпункт.
Так вот, в универсаме — после советских магазинов с пустыми или полупустыми полками — у меня поначалу зарябило в глазах от изобилия разнообразных нарядных коробок. С непривычки оно казалось неисчерпаемым, и лишь много позже я понял, что на самом деле за ним скрывался достаточно ограниченный и стандартный набор разносортных продуктов, отнюдь не обязательно отличавшихся высоким качеством и рассчитанных не столько даже на разный вкус, сколько на разный кошелек.