Изо всех сил сдерживая смех, я успокоил сестру:
– Подожди до следующего раза. Он просто прикрывает робость, пытается поразить тебя своими талантами.
– Я верю. Только настроение у меня испорчено до сих пор. Послушай, Джеймс, ты должен с ним поговорить. Разумеется, сдержанно, благоразумно, но ему необходимо понять. Иначе…
Я вскинул бровь.
– Иначе я приму предложение Джона, – бесстрастно продолжила Элизабет. – Конечно, перспективы открываются не самые великолепные. Да, он простой механик, но в нем есть определенный шарм, так что…
– Почему ты взваливаешь все на меня? Я не твой личный… Бетти! – вскричал я. – Проси о чем хочешь, только не об этом! Генри ревнивый до невозможности. Он будет метаться, как тигр, и никогда меня не простит. А я не хочу терять лучшего друга!
– Ревнивый? Отлично! – воскликнула она. – Только вот он едва выказывает интерес ко мне, с чего бы тут ревновать? В любом случае…
Не договорив, сестра неожиданно залилась слезами. Я тактично хранил молчание.
– Я люблю Генри, Джеймс, но сколько можно ждать? Ты обязан помочь. Его родители уехали в Лондон, и он сейчас на хозяйстве в доме один. Пожалуйста, поговори с ним, объясни…
– Ладно, – устало прервал ее я. – Схожу, посмотрю, что можно сделать, но заранее ничего обещать не буду. – Часы показывали почти девять. – Так. Наверное, Генри еще не спит.
Элизабет подошла к окну и отодвинула занавеску.
– Света в окнах нет, но… О Джеймс! ДЖЕЙМС! – внезапно взвизгнула она.
В два прыжка я подлетел к ней.
– Там… Я видела какой-то проблеск, – испуганно пролепетала Элизабет.
– Где? Кроме фонаря, ничего не горит.
Она показала на дом Дарнли.
– Мне точно не почудилось. Неясный свет, он зажегся всего на секунду, в той самой комнате, где миссис Дарнли…
Я тщательно осмотрел хорошо знакомый пейзаж. Мы жили на краю небольшой деревеньки близ Оксфорда, и дорога, проходящая слева, заканчивалась как раз возле наших владений. От нее вела в лес и там исчезала грязная проселочная тропа, по сторонам которой находилось еще по одному дому. Правый принадлежал Уайтам, левее же, на самом перекрестке, располагался мрачный и неприветливый особняк Дарнли из красного кирпича. Вход в это высокое здание с остроконечной крышей скрывала внушительная изгородь, а по стенам вилась грязноватая мантия плюща. Единственной усладой для глаз служила великолепная плакучая ива. Она смягчала тревоги куда больше, чем богатое разнообразие тисов, сосен и других хвойных деревьев по другую сторону дома, в ветвях которых мрачно завывал ветер. Тягостное впечатление от этого зловещего участка ощущалось почти физически, и моя сестра со свойственным лишь ей воображением окрестила его «Грозовой Перевал». Само здание в одночасье приобрело дурную репутацию за год или два до начала Второй мировой войны. Джону тогда еще не исполнилось двенадцать.
Его отец, Виктор Дарнли, управлял собственной фабрикой, и жизнь у них текла как по маслу: дело процветало, а в семье царили мир и согласие. Виктор очень гордился сыном и женой, приятной, скромной женщиной, которую в нашей деревне уважали все. Однажды, вернувшись октябрьским вечером из Лондона, Дарнли-старший застал свое жилище в необычайной тишине. Отсутствие Джона удивления не вызвало: он иногда заигрывался у друзей, однако супруга в такой час почти всегда находилась дома. Виктор поспрашивал соседей, но женщину никто не видел, и к тому времени, когда он нашел сына и вернулся к себе, стояла уже глубокая ночь. Он обыскал дом самостоятельно. Одна комната на верхнем этаже, переделанная под кладовку, была заперта изнутри. Охваченный ужасом, Виктор взломал дверь. Картину, представшую перед его глазами, он так никогда и не смог забыть. Жена лежала на полу в огромной темной луже. Пальцы правой руки сжимали кухонный нож, на обоих запястьях кровоточили раны. Все ее тело будто изрезал мясник. Поскольку засов на двери задвинули, а окно заперли изнутри, единственным объяснением могло служить самоубийство. Но какое самоубийство!