Я продолжаю грызть ставший уже коротким мундштук трубки, в ожидании того, что старик Антонио продолжит, но он, кажется, не собирается этого делать. Опасаясь прервать нечто очень серьезное, я спрашиваю:
— А Сапата?
Старик Антонио улыбается:
— Теперь ты уже знаешь, что для того, чтобы знать и чтобы идти, нужно спрашивать.
Он кашляет и зажигает следующую сигарету, я не заметил, когда он ее свернул, и среди струящегося из его губ дыма как семена в землю падают слова:
— Этот самый Сапата появился здесь, в горах. Он не родился, говорят. Просто, появился. Говорят, что это — Ик’аль и Вотан, которые пришли сюда своим долгим путем, и которые, чтобы не пугать добрых людей, превратились в одно. Потому что много уже прошли вместе Ик’аль и Вотан, и научились они тому, что они одно, и умели легко превращаться в одно целое днем или ночью. И придя сюда, они превратились в одно и дали себе имя Сапата, и сказал Сапата, что пришел он в эти места, чтобы здесь найти ответ на вопрос, куда ведет длинный путь, и сказал он, что иногда он будет светом, а иногда мраком, но всегда он один и тот же, Вотан Сапата и Ик’аль Сапата, белый Сапата и черный Сапата и что оба — это один и тот же путь для настоящих мужчин и женщин.
Старик Антонио достает из своего вещмешка целлофановый пакетик. Внутри — очень старая, 1910 года, фотография Эмилиано Сапаты. В левой руке, на уровне пояса, Сапата сжимает саблю. Правой он опирается на карабин, на груди его — два патронташа, и слева направо перекинута двухцветная черно-белая лента. Ноги его создают впечатление, что он остановился и в то же время идет, во взгляде его нечто, говорящее «я здесь» и вместе с тем — «я уже иду». За Сапатой две лестницы. На одной, ведущей из темноты, видны смуглые лица сапатистов, которые будто вышли из глубины чего-то, на другой лестнице, освещенной, нет никого и не видно откуда и куда она ведет. Я бы соврал вам, если бы сказал, что сам заметил все эти детали. Это старик Антонио обратил на них мое внимание. На обратной стороне фотографии написано: