На второй день я узнал, что путь, который я проделал за десять часов с 15 килограммами груза, они проделывают за четыре часа и с 20 килограммами. Я ничего не сказал. «Пойдем», — сказали мне. Я пошел за ними и с каждым шагом спрашивал себя: «Дошел?».
Сегодня, сколько? одиннадцать? лет после этого, история, уставшая от пути, повторяется. Мы дошли. Дошли? Вечер стал облегчением; свет залил место нашего привала, как пшеница, которая облегчила мне столько рассветов. После того как Камило наткнулся на сак холь («лицо старика» или «белая голова»),[49] мы перекусили. Их оказалось семь. Я сказал Камило, чтобы не стрелял; может быть, они охотились на оленя и я подумал, что мы тоже на него выйдем. В результате — ничего: ни сак холь, ни оленя. Мы подвесили гамаки и растянули клеенки. Вскоре, когда уже стемнело, пришли куницы и стали на нас лаять, потом появились уойо или ночные обезьяны. Я не смог уснуть. У меня болело все, даже надежда…
P.S., самокритичный, позорно притворяющийся сказкой для женщин, которые иногда девочки, и для девочек, которые иногда женщины. И поскольку история повторяется, сначала в виде фарса, а затем — в виде трагедии, сказка называется…
Дурито II
(Неолиберализм, увиденный из Лакандонской сельвы)
Шел десятый день, давление на нас уменьшилось. Я отошел немного в сторону, чтобы приготовить себе место для ночлега. По пути я смотрел вверх, выбирая пару хороших деревьев, с которых ночью ничего не свалится. Поэтому окрик, прозвучавший у меня из-под ног, оказался полной неожиданностью:
— Эй! Осторожно!
Вначале я ничего не увидел, но останавился и подождал. Почти немедленно зашевелился один лист и из-под него вылез жучок, который сразу же начал возмущаться:
— Почему вы не смотрите себе под ноги? Вы чуть меня не раздавили!
Этот аргумент показался мне знакомым.
— Дурито? — решился я.
— Для вас Навуходоносор! Не фамильярничайте! — возмущенно ответил мне жучок.
У меня уже не осталось сомнений.
— Дурито, ты что, меня не помнишь?
Дурито, то есть, я хотел сказать, Навуходоносор, с задумчивым видом стал меня разглядывать. Он достал из-под своих крылышек маленькую трубку, заполнил ее табаком, зажег и после долгой затяжки, вызвавшей у него нездоровый кашель, сказал:
— Мммм, ммм.
Потом еще раз повторил:
— Мммм, ммм.
Я знал, что это надолго, так что решил присесть. После многократных «ммм…», Навуходоносор, то есть Дурито, воскликнул:
— Капитан?
— Он самый! — сказал я, удовлетворенный, что меня узнали.
Дурито (думаю, что будучи узнанным, могу снова называть его этим именем) принялся проделывать серию движений лапками и крылышками, которые на корпоральном языке жуков, является чем-то вроде радостного танца, хотя мне лично это больше напоминает приступ эпилепсии. Много раз с с разными ударениями повторив «Капитан!», Дурито наконец остановился и обрушил на меня вопрос, которого я так боялся:
— У тебя есть с собой табак?
— Да, но я…, — я попытался потянуть время, чтобы подсчитать свои запасы. В этот момент ко мне подошел Камило и спросил:
— Ты звал меня, Суп?
— Нет… ничего… Я так просто… напевал и… и не беспокойся… можешь идти, — волнуясь, ответил я.
— А, ладно, — сказал Камило и ушел.
— Суп? — удивленно спросил Дурито.
— Да, — сказал я, — теперь я — субкоманданте.
— И это лучше или хуже, чем капитан? — допытывался Дурито.
— Хуже, — ответил я ему и самому себе.
Я быстро сменил тему и со словами:
— Вот, у меня есть немного, — протянул ему мешочек с табаком.
Перед тем, как получить от меня табак, Дурито вновь продемонстрировал свой танец, на этот раз приговаривая «спасибо!».
По окончании табачной эйфории мы приступили к трудной процедуре раскуривания трубки. Я прилег на рюкзак и стал глядеть на Дурито.
— Ты совершенно не изменился, — сказал я ему.